Они - [87]

Пожилой владелец «Москвича», уговоренный Карчиным помочь (не даром, конечно), достал из своего багажника какие-то железки и начал стучать, гнуть, колотить: видимо, был умелец. Через пару часов добился результата: машина со скрипом, неуверенно, но могла двигаться. А в лесхозе, сказал хозяин «Москвича», есть такой Леонардыч, у которого золотые руки, он все доведет до ума.

С почти пешеходной скоростью доехали до лесхоза — нескольких строений, огороженных кирпичным забором, что было странно, учитывая обилие в округе древесины.

Их там встретили весело. Мужики после вчерашнего праздника пришли в себя, поправились. Машину осматривали всем коллективом, ахали, жалели ее, при этом на Юрия Иваныча, похоже, сочувствие не распространялось. Леонардыч, оказавшийся сорокалетним сухим мужиком, совершенно лысым, в очках, заломил за ремонт какую-то невообразимую цену.

— Однако! — сказал Карчин. — Ты имей совесть, не пользуйся человеческой бедой!

— Ага, — кивнул удовлетворенно Леонардыч, будто того и ждал. Сел на какой-то ящик, закурил.

— Ну что ж, давайте рассуждать о совести. Вот я в городе работал инженером тепловых сетей.

— Главным! — напомнил один из товарищей, жадно и радостно слушая, зная, видимо, этот номер наизусть и боясь, что исполнитель что-то упустит.

— Главным, — подтвердил Леонардыч. — На мне был пятисоттысячный город. Пятьсот тысяч человек! Ответственность! Сложные коммуникации! Надо головой работать! То есть тяжелый интеллектуальный труд. Правильно?

— Ну, допустим, — согласился Юрий Иванович.

— Правильно. А получал я за этот свой интеллектуальный труд знаете сколько?

— Какое это имеет значение?

— А мы сейчас все поймем, какое это имеет значение. Проезжал тут один на «Мерседесе», тоже, как и вы, в речку заехал, и тоже не мог понять про значение. Но мы ему разъяснили, он остался доволен.

Все засмеялись.

— Так вот, — продолжил Леонардыч. — Я в машинах разбираюсь, ваша красавица тысяч сто двадцать стоит, не так ли?

— Девяносто, — буркнул Карчин. — Ну и что?

— А то. Пусть девяносто. Девяносто тысяч долларов делим на мою зарплату главного инженера по сегодняшнему курсу, получим... — Леонардыч прикрыл один глаз и стал считать в уме, шевеля губами. — Пятьсот сорок! Пятьсот сорок месяцев мне надо вкалывать, чтобы такую купить! То есть, делим на двенадцать, — Леонардыч опять прикрыл глаз, — получаем сорок пять лет!

Все восхищенно ахнули.

— Но не в этом суть, а в том суть, что вы, получается, работаете в пятьсот сорок раз больше меня! И физически, и интеллектуально, и всячески. Может такое быть?

— Откуда вы эти цифры взяли? — удивился Карчин. — И к чему вы клоните, не пойму?

— А клоню я к тому, — охотно втолковал Леонардыч, — что я даже не спрашиваю, кем вы там работаете или каким там бизнесом занимаетесь, но уверен, что деньги ваши ворованные! Потому что честным трудом заработать их невозможно. Ибо! — поднял он палец — это означает, что надо работать в пятьсот сорок раз лучше и больше главного инженера теплосетей крупного города. Вы представляете себе вообще это: вы работаете один, как пятьсот сорок главных инженеров? А?

Показалось, что раздались аплодисменты, хотя всё ограничилось только одобрительными репликами аудитории. А Геран представил мифическую армию из пятисот сорока главных инженеров, против которой стоит один-единственный Карчин, и усмехнулся.

— Б.., социалистическая логика опять, надоело! — воскликнул Карчин. — Ты дело говори!

— А я и говорю! — развел руками Леонардыч. — Я говорю, что вы кого-то там грабите, и я вас собираюсь откровенно ограбить. Вы скажете, что такая работа столько не стоит? И я соглашусь! Не стоит! И ваша столько не стоит, но вы себе вон какие машины позволяете! Поэтому советую заплатить, пока не попросил больше!

— У меня столько нет, — сказал Карчин.

— А вы поищите.

Искать на глазах у всех было неудобно, поэтому Карчин согласился, не заглядывая в бумажник.

Леонардыч взялся за работу, причем у него нашлось много добровольных помощников. Ольга попросила у рабочих какую-нибудь старую или производственную одежду, ей принесли целый ворох, она велела Герану и Карчину переодеться, взяла их мокрое и грязное, отыскала корыто, мыло, где-то нагрела воды и занялась стиркой. Геран дремал на крыльце, а потом ему предложили устроиться в одном из домиков, Карчин же, не дожидаясь аналогичной любезности, устроился в каком-то сарае, на верстаке, на груде ветоши и тут же крепко уснул.

Проснулся он разбитым, вялым. Ольга к тому времени уже все перестирала и даже высушила возле печи, на которой работники лесхоза готовили себе еду. Юрий Иванович оделся, оглядывая себя и видя, что костюм за тысячу долларов безнадежно испорчен. Геран еще спал.

— А вы что же? — спросил Ольгу Карчин. — Не спали?

— Если у женщины трое детей, она умеет не спать по трое суток, — ответила Ольга.

Народная мудрость, неприязненно подумал Карчин. Но оставался при этом любезным. Он решил воспользоваться моментом и завоевать доверие женщины. Может, удастся что-то выведать, выспросить, почуять: вдруг проговорится? Ведь не исключен вариант, что семейство в сговоре, что пацаненка убрали для отвода глаз. А если не для отвода глаз, если все-таки он виноват, мать все равно будет защищать его. Карчин вспомнил то, что, казалось, забыл навсегда, свою обиду: ему было лет восемь, он с соседом Ромой играл во дворе, пришли мальчишки из соседнего двора, старше, почти подростки, стали задираться, Рома, конечно, заныл и заплакал, а Юра попытался отбиться, и тут налетела мать Ромы. Она мигом разметала подростков, не шутя лупя их по лицам кулаками (крепкая была женщина), а заодно, не разобравшись, и Юре влепила пощечину, отняла палку, которой он оборонялся, и еще палкой его по заднице ударила раза два. Обняла хнычущего Рому и увела. Карчин с тех пор усвоил, что всякая мать только своему ребенку мать, а его обидчикам — сущий зверь. И не раз потом получал подтверждение того, что матери, защищая детей, бывают по отношению к остальному миру беспредельно жестоки, несправедливы; Карчин, к слову говоря, вообще считает женщин существами беспощадными.