Они шли с Васко да Гама - [50]
— У него цинга? — спросил Николай Коэльо.
— Не знаю, сеньор, я не доктор. Он лежит в постели целый день; он едва ли вставал с тех пор, как нет ветра. Он лежит и улыбается, — вы знаете его улыбку, сеньор, — и смеется со своим братом о том, что они выделывали мальчиками. Ему хочется видеть попугаев и послушать их речи. И арфу и гитару; вы должны захватить и их. Он как будто весел, сеньор, только ослаб и устал от путешествия.
«Сан-Габриэль» слегка покачивался в море горячего, расплавленного стекла. Все паруса были подняты, но слабое дуновение ветерка едва-едва шевелило их. Вымпела на гафелях свисали на тусклые паруса вялыми, красными тряпочками. Красный крест на гроте выцвел в красно-бурый и почти не отличался по цвету от самого паруса.
Под «Сан-Габриэлем», в зеленой воде, виднелось его отражение, — путаница искривленных мачт, колышущихся парусов, искаженного корпуса, омываемая знойным зеленым светом. Когда корабль покачивался на вспухающих стеклянных волнах, на боку у него показывалась бахрома буро-зеленых водорослей и ракушек. Задыхающийся стук, слышимый снаружи, шел от насосов, откачивающих воду, которая просачивалась там, где смола и конопать потеряли непроницаемость.
В каюте было прохладнее, чем на знойной палубе. Сначала Шон не видел почти ничего; глаза у него были ослеплены, потом он различил сеньора Пауло; тот лежал на кровати Адмирала. Его лицо было так бледно, что едва выделялось на тонкой белой наволочке подушки. Золото волос и бороды почти совсем превратилось в серебро. Под блестящими голубыми глазами легли темные тени, но сами глаза взглянули на гостей весело, как и прежде.
— Николай! — сказал он. — В Лиссабоне мальчиков примут за мавританских пиратов. А ты вряд ли лучше их. Деннис тоже темен, как любой из мавров, но он почему-то не похож на пирата, — скорее на захваченного пиратами молодого ученого. А ты, Нико, в этом мавританском платье, точно капитан пиратской замбуки.
— Оно удобное и в нем не так жарко, — засмеялся в ответ Николай Коэльо. — Довольно мне запихиваться в тесные камзолы и бархатные куртки при такой погоде. Жаль было бы, если б мы проездили столько по всему свету и вернулись в Португалию, ничему не научившись.
— Португалия! Португалия! — резко закричал попугай «Каликут», а Жоанова птица ответила криком, — Африка! Африка!
Красно-зеленая птица Шона была прикреплена к его запястью длинной серебряной цепочкой. Она сидела у него на плече, вскрикивала, переступая лапками, наклоняя голову набок, ворочая глазами, теребя кривым клювом Шона за рыжие волосы. «Мелинди», серый с розовым, был прикован к насесту, который вырезал Жоан. «Мелинди» повис на жердочке, посвистел немного, но говорить отказался и сердито ерошил свои серо-розовые перья.
«Каликут» взлетел на своей цепочке, как изумрудно-алый вихрь, сердито проговорил что-то по-арабски и опустился на плечо своего хозяина. Причиной его неудовольствия был важный и изысканный кот «Сан-Габриэля», сеньор Патапито. Он лежал на столе, но, увидев птиц, выгнул спину и зашипел.
Пауло да Гама лежал неподвижно, глядя на мальчиков с их яркими птицами: на твердые серые глаза Жоана под черными бровями и на шелковистую черную полоску, оттеняющую его губы; на широкие плечи и сильные руки Шона, и на слабый красно-золотистый пушок на его щеках и подбородке.
— Как давно мы покинули Лиссабон? — произнес он, наконец. — Вы были мальчиками тогда. Теперь — вы мужчины. Почти два года? Да, все мы изменились, кроме Васко. Он всегда тот же, старый бурый медведь!
Васко да Гама улыбнулся больному, но ничего не сказал. Он сидел рядом с братом, колебля веер из павлиньих перьев мерными движениями своей сильной, смуглой руки. Ветерок от колебаний веера создавал в каюте ощущение прохлады. Матросы повесили над окнами щиты из полосатой бумажной ткани, так что в каюту проникал только зеленый свет, отраженный водою внизу. В этом неверном, дрожащем свете Пауло да Гама, с бледным лицом и сложенными руками, казался фигурой, вырезанной из слоновой кости.
Шон подумал вдруг о том дне в монастыре Батальи, когда он молился у гробницы принца Энрике и сеньор Пауло нашел его там. В фигуре принца-мореплавателя, лежащей на высоком надгробии в холодной капелле, и в Пауло да Гама, лежащем в жаркой, полутемной каюте «Сан-Габриэля», под мерно колышущимися над его головой павлиньими перьями, было то же спокойствие и умиротворение.
Попугаи утихли, и в каюте не было ни звука, кроме издаваемого веером. Внизу, в трюме, стучали насосы. С палубы доносился слабый скрип снастей и канатов, когда корабль поднимался и опускался на ленивой зеленой зыби. Снаружи, на мостках, кто-то насвистывал песенку Шона.
— Можешь ты играть с этой птицей на плече? — спросил Пауло да Гама.
— Она это любит, — ответил Шон, берясь за арфу. — Что вам сыграть, сеньор?
— То, что свистит этот человек, — сказал сеньор Пауло, и Шон заиграл эту веселую песенку.
Жоан повесил жердочку с «Мелинди» у окна и взял свою гитару.
пел Шон, а попугай у него на плече косился на арфу и кричал: «Золота! Золота у нас…» Пауло да Гама улыбался, слушая странное сочетание звуков: низкий голос Жоана, веселый тенор Шона, струистые звуки арфы, нежный звон гитары, хлопанье крыльев, свист «Мелинди», и вскрики «Каликута».
