Она и кошки - [4]

— Осторожно! Не подходите близко к олеандру!

Занятые своей игрой — кому достанется пластмассовая лодочка, — ребятишки прошмыгнули мимо, не переставая кричать и вырывать ее друг у друга, а Тоска тем временем объясняла подошедшей матери, что не следует волновать «бедняжку».

Разгоряченная и нервная молодая женщина, за семь лет замужества заимевшая троих детей, была вся обвешана сумками. Она лишь бросила на Тоску сочувственный взгляд и ничего не ответила. Затем рванулась, догнала самого маленького, который отстал от сестер, уже бежавших по лестнице, и, изловчившись, отвесила ему затрещину. Отчаянный вопль переполошил девочек, и те припустились еще быстрее, часто-часто стуча по лестнице деревянными подошвами. Не выпуская малыша, мать поспешила за ними. Тоска смотрела им вслед; они вскоре скрылись в темноте подъезда, но до нее все еще долетал пронзительный голос матери. Яростно хлопнула дверь, и снова наступила тишина.

— Ну скажи ты мне, Поппа, стоит ли рожать детей, чтобы потом так с ними обращаться… Какая несправедливость! У кого густо, а у кого пусто, кто любил бы, тот не может их иметь, а у кого они есть — не хватает на них терпения, не то что у вас, животных…

Она наклонилась и погладила белой, слегка отечной рукой серенькую шерстку. И тут заметила, что Джулия, развешивающая на балконе парикмахерской полотенца для просушки, не отрываясь глядит на кошку.

Джулия была худенькая девчушка с ясными глазами и прямыми, коротко стриженными волосами; стянутый на талии розовый фартук на груди чуть-чуть топорщился — это означало, что Джулия только-только вступает в девическую пору.

Ей хотелось есть, пить и спать. Сверстницы ее в это время уже загорают на пляже, после того как понежились в постели и сытно позавтракали. Еще месяц назад она бегала вместе с ними. Но мать теперь нашла ей работу. Джулии работать даже нравилось, только вставать по утрам, когда сон не выпускает из своих сетей ни одного мускула, ни одного самого тоненького нерва, так тяжко. Тело все налито свинцом, мать едва не силой поднимает ее с кровати, а потом в туалете она снова засыпает, прямо на унитазе. И так каждое утро. В такую рань кусок в горло не лезет, а позже, когда хозяин угощает лепешкой, ей этого мало — она бы проглотила сразу килограмм. Утром в парикмахерской прохладно, но часы бегут, и от горячего воздуха сушилок, от зноя, вливающегося волнами с улицы, где плавится под каблуками асфальт, становится нечем дышать.

В это время в салоне никого не было: хозяин пошел, как всегда, в бар перекусить, мать еще не появлялась (она работает в ресторане и приносит дочке поесть, как только обслужит всех утренних клиентов). Джулии хотелось спуститься в сад, но нельзя оставить работу. И тогда она окликнула Тоску:

— Синьора!

Тоска улыбнулась ей.

— Чао, как дела?

— Да так себе… — вздохнула Джулия.

— На море хочется, да? Не огорчайся, на пляже лучше вечером: и вода теплей, и море спокойней.

Девочка снова вздохнула, но уже не так обреченно.

— А у вас пока никаких новостей? — И, не дождавшись ответа, радостно взвизгнула: — Ой, мама пришла, ура, сейчас поем!

Тоска опять вошла в подъезд: там хотя бы тень. Надо будет снести вниз скамейку, подумала она, а то ждать на ногах уж слишком утомительно. В это время с улицы послышался гул мотора. Через несколько секунд по ступенькам легко взбежал журналист. В руках он держал сумку и чемодан, а под мышкой — свернутые газеты. Тоска не видела его с прошлого года и смутилась; нагнувшись, она сделала вид, будто уронила что-то, и на его приветствие ответила едва слышно:

— Добрый день.

А когда выпрямилась, мужчина был уже высоко. Спешит, счастливчик! Как не торопиться, когда его ждет Она! Ей вдруг показалась бессмысленной эта караульная служба в пустом подъезде, между залитым солнечными лучами садом и улицей. Потопталась в нерешительности, потом вздохнула и стала спускаться по ступенькам, направляясь к объекту своего беспокойства.

2

Настоящее безумие эта гонка на машине — в одиночестве и почти все время ночью. Но, закончив запись на телевидении и прочие дела, он почувствовал, что не может больше оставаться в Риме, ему сделалось там тошно как никогда: свирепая жара без единого намека на пресловутый западный ветер, тощие кошки среди мешков с отбросами, оставленных на пороге «исторических» зданий, прохожие, изнывающие от зноя, и никого из друзей — все разъехались отдыхать. И вот Джиджи сел в свою «альфу», залил полный бак и поехал на море, к Тони. По дороге остановился, чтобы наскоро перекусить и отдохнуть от слепящих на автостраде фар (да, старею, прежде мог сколько угодно гнать в охотку); после соленой, как селедка, ветчины, его сразу начала мучить жажда.

В Лигурии он решил свернуть с шоссе. Наверно, все же надо сделать привал в Генуе, иначе уснешь за рулем. Вышел в Карикаменто: может, хоть один открытый бар найдется. Из-за какой-то двери, которую охранял швейцар в рубашке с короткими рукавами (его выдавала лишь форменная фуражка), едва слышно звучала музыка. Джиджи сунул бумажку в десять тысяч лир, но тот почти и не отреагировал — только слегка кивнул в сторону ведущих вниз ступенек, освещенных лампой под красным абажуром. Надо же, какая сицилийская лаконичность, подумал Джиджи, уже уставший от ущербных модных словечек и теперь коллекционирующий жесты.