Она и кошки - [3]

Вот я и рассказала кое-что о Джине Лагорио, не упомянув о романе, который лежит на вашем столе. Самое интересное в романе — это, думаю, сама Тоска. Как и решено, не стану говорить о фабуле. Прошу только читателей не остаться равнодушными к музыкальности языка, к прекрасному, пастельному описанию пейзажей и к снам Тоски. Эти сны полны тайного смысла и значения. Другой коллективный протагонист романа — кошки. Надо сказать, кошки для многих итальянских писателей приобрели характер своеобразной эмблемы. Почему — не знаю, не могу, да и не пытаюсь догадаться. Свидетельствую только, что я сама в домах нескольких итальянских писателей и других деятелей культуры видела кошек, окруженных любовью и играющих роль молчаливых собеседников.

В самом деле, наверно, лучше не иметь ответа на все «почему». Жить интереснее, если возникают большие и маленькие загадки. Читатели смогут сами расспросить Джину Лагорио, когда она приедет в Москву на представление своей первой выходящей у нас книги. Джина в Москве была не раз, хорошо знает и очень любит нашу литературу — классическую и (отчасти, выборочно) современную. Она прекрасно написала о том, что в Москве «высокое небо». Я знаю, Джина будет очень счастлива, увидев русское издание своей книги. И я тоже от души радуюсь за нее.

Цецилия Кин

Часть первая

1

— Жду. Ну отца-то вы помните? Такая нахальная физиономия здесь только у него и была. Какую ужасную смерть он принял! Нет, не буду об этом думать… А незадолго до этого привел мне в дом свою беременную подружку. Как ее теперь выгонишь? У меня духу не хватит, вот и жду. Только ожидание слишком уж затянулось, все сроки прошли, а она такая толстая… Надеюсь, хоть роды будут не тяжелые…

Женщина закурила, сокрушенно помотала конским хвостиком — в полуденную жару самая удобная прическа — и продолжила свой монолог в подъезде небольшого, на несколько семей, частного дома. Слушатель, которого она захватила на первом пролете лестницы (он возвращался с пляжа), изо всех сил пытался сохранять невозмутимое выражение лица, но глаза его невольно округлились от изумления. Этот мирный пьемонтец, как вышел на пенсию, стал и вовсе тише воды ниже травы. Женщинам и животным он никогда особо не доверял, но как воспитанный человек, проходя мимо соседки, прислонившейся к стене и глядевшей вниз, в палисадник, не мог ее не поприветствовать. Та с готовностью откликнулась и тут же засыпала вопросами: чистая ли нынче вода, хорошо ли он искупался и все такое прочее. Ей, видно, нечем было себя занять в этот слепящий зной и хотелось с кем-нибудь словечком перекинуться, а он, синьор Пино Аудиберти, вспомнил, что жена и дети еще на пляже, что дома его никто не ждет, кроме холодного (ешь, когда заблагорассудится) завтрака на кухонном столе, и не стал противиться: поднялся на несколько ступенек, поглядел на нее, что-то любезно ответил и остановился, положив прямо на пол махровое полотенце и облокотясь на перила. Потом, чтобы поддержать разговор, поинтересовался:

— А вы почему не на пляже?

Широко и признательно улыбнувшись, она низким хрипловатым голосом сообщила такое, отчего сосед похолодел:

— Не могу… знаете, эмфизема… — И, как бы предвидя справедливое возражение: — Да они слабенькие, я поначалу наши отечественные курила, а теперь вот на эти перешла, но и совсем бросить не получается… — Она затянулась, заговорщически подмигнула как бы самой себе и завела свой монолог: — Жду…

Услышав слово «роды», синьор Аудиберти решил, что на сегодня добрых дел с него достаточно, учитывая тридцать градусов в тени. Он нагнулся, взял полотенце и двинулся вверх по лестнице, буркнув соседке что-то насчет удачи.

Кто ее знает, почему родов надо ждать, стоя в подъезде… может, она «скорую» вызвала? Он был совсем не настроен оказывать помощь в таких делах, и так уж на море задержался, ведь врач строго запретил ему злоупотреблять купанием, рекомендовал не перегреваться, не переутомляться и соблюдать диету.

Надо будет потом спросить у жены, женщины все знают о родах, а уж Мария — тем более. Впрочем, за тридцать два года семейной жизни он сыт по горло такими переживаниями. Все беременности Марии были для него кошмаром, а теперь, когда ей остались только воспоминания, подогреваемые любопытством старшей дочери, эта в общем добрая и отзывчивая женщина делается настоящей садисткой при описании предродовых мук.

Тоска осталась одна. Когда дверь на третьем этаже захлопнулась и она убедилась, что ее уже никто не услышит и не осудит, дала волю чувствам. Красивое, белое, все в капельках пота лицо перекосилось от злобы.

— Ну когда же ты наконец разродишься, мерзавка?! Мне уже надоело тебя ждать, поняла? Хоть бы дома сидела — так нет, ей, видите ли, хочется в холодке полежать, в саду, под деревьями, барыня какая! А тут стой да смотри за ней…

Голос захлебнулся в коротком приступе сухого кашля. Бросила сигарету, раздавила ее сандалией на деревянной подошве, нагнулась подобрать окурок и с ним в руке направилась в глубь подъезда, откуда вели в сад два лестничных пролета. Тут в маленькую дверь, выходившую в узкий проулок между соседними домами, с криком ворвались трое детей. Тоска загородила им путь и с трепетом предупредила: