Она друг Пушкина была. Часть 2 - [60]

Начнём по порядку. 22 июля 1829 г. недавно прибывшая в Петербург графиня Фикельмон приглашена на раут к Гурьевой, жене бывшего и в бозе почившего министра финансов Д. А. Гурьева. Присутствует весь дипломатический корпус. Среди гостей и графиня Елена Завадовская.

Там я впервые увидела мадам Завадовскую, урождённую Влодек. Она полностью оправдывает свою репутацию красивой женщины. Высокая, статная, с великолепными правильными чертами, ослепительным цветом лица, но о ней можно было бы сказать, как говоришь, стоя перед прекрасной картиной: «Как можно было бы полюбить её, если бы в ней была жизнь и душа!»

Это холодное и такое скучное выражение лица Завадовской часто и с сожалением отмечала Фикельмон в своих многочисленных о ней записях. 27 июля 1833 г. после бала в Гатчине Долли отметила: Императрица, как обычно, была самой красивой; за ней неподвижная (подч. мною. — С. Б.) Завадовская, затем Крюднер, весёлая, естественная и красивая. Застывшая красота прекрасной Елены раздражала Долли. Ей как будто хотелось вдохнуть в эту женщину побольше жизни и огня.

8 сентября 1829 г. в окрестностях Петербурга, близ Парголово, проходили большие манёвры войск.

Мы поехали туда в коляске — мама, Катерина и я. С нами была Завадовская. Так как мы следовали за каретой императрицы, она пригласила всех нас отобедать с ней в одном из пригородных домов.

Как видим, Фикельмон не только приглядывалась к красавице, но и пыталась завязать с ней дружеские отношения. Долли по природе была очень любопытна к людям, особенно к тем, кто выделялся среди толпы внешностью, умом или какими-то душевными качествами. Завадовская привлекала её своей непроницаемой загадочностью сфинкса.

Мадам Завадовская продолжает завоёвывать моё сердце. Она более постоянна, не столь изменчива, как другие. — Запись 26 ноября 1829 г.

Елена Михайловна унаследовала от отца-поляка (её мать была русской — урождённой графиней Александрой Дмитриевной Толстой) национальную черту польских аристократок — честолюбие. К ней можно отнести слова Пушкина о Марине Мнишек: …это была странная красавица; у неё была только одна страсть — честолюбие, но до такой степени сильное, бешеное, что трудно себе и представить[135]. Фикельмон своим зорким оком подметила — Завадовская без зазрения совести добивалась благосклонности императора:

Мадам Завадовская чересчур поглощена присутствием императора и производит горькое впечатление на многих людей. До сего времени ни в одной женщине не подмечала я столь мало прикрытое желание быть самой красивой и самой восхитительной! — Запись 12 января 1830 г.

Некоторые из записей Фикельмон я уже цитировала, но по иному поводу. Позволяю повторить их, чтобы собрать воедино образ Завадовской, вырисовывающийся из дневника Долли.

Через двенадцать дней после большого официального приёма у французского посла Мортемара Долли вновь пишет о том же:

…Император был как никогда красив. Вид завоевателя ему очень подходит, и свита красивых женщин, следующих за ним из залы в залу и ловящих каждый его взгляд, полностью оправдывает этот вид. Три главные фигуры в этой группе обожательниц — Натали Строганова, мадам Завадовская и княжна Урусова.

И вот наконец тот момент, который поможет развенчать легенду о холодной, бесстрастной и непорочно чистой Завадовской:

В изысканном светском обществе бросается в глаза любовь графини Завадовской и генерала Апраксина. Бросается в глаза, ибо эти два существа, целиком поглощённые друг другом, представляют чересчур яркий контраст с напускной благопристойностью петербургских дам, чтобы не быть сразу же замеченным всеми. Она прекрасна, как день, и молода. Он не может похвастаться тем же и уже превращается в то, что называется бывший. — Запись 8 сентября 1830 г.

17 января 1831 г. Долли записала: Красивая и блестящая Завадовская совсем исчезла из светского общества; или из-за болезни, как об этом толкуют, или из-за сердечной муки или неприятностей в семье, но вот уже три месяца, как она уединилась и ни с кем не встречается. Нельзя сказать, что из-за её отсутствия общество опустело, ибо одна красивая персона тут же сменяется другой. Но эта бедная женщина не пользуется репутацией святой (подч. графиней Фикельмон). Хочется верить, что все сплетни о ней не что иное, как злословие.

Итак, мы получили свидетельство Фикельмон, которое, возможно, поможет разрешить затянувшийся спор пушкинистов о прототипе Нины Воронской в «Евгении Онегине» — сей Клеопатры Невы. Большинство видело в Воронской Аграфену Фёдоровну Закревскую. Эту версию особенно категорично защищал Вересаев. Завадовская была одной из самых блистательных великосветских красавиц пушкинского времени, об исключительной красоте её не устают твердить воспоминания и письма этой эпохи. Однако среди всех этих упоминаний мы не встречаем нигде ни одного указания даже просто на очень обычную неверность мужу, а тем более на такую любовную разнузданность, которая давала бы возможность назвать её Клеопатрой.[136]

Вересаев ссылается на двух лучших из современных пушкинистов — Б. Л. Модзалевского и М. А. Цявловского, которые приняли его доводы. А между тем пушкинисты располагают не подлежащим сомнению указанием Вяземского на прототип пушкинской героини — в письме к жене князь просит прислать образцы материи для Нины Воронской и добавляет: