Она друг Пушкина была. Часть 2 - [23]

Я нашёл графа дома перед бивачным огнём, окружённого своим штабом. Он был весел и принял меня ласково. Чуждый воинскому искусству, я не подозревал, что участь похода решалась в эту минуту. Здесь увидел я нашего Вольховского, запылённого с ног до головы, обросшего бородой, изнурённого заботами. Он нашёл, однако, время побеседовать со мною как старый товарищ. Здесь увидел я и Михаила Пущина, раненного в прошлом году. Он любим и уважаем как славный товарищ и храбрый солдат. Многие из старых моих приятелей окружили меня. Как они переменились! как быстро уходит время![57]

Паскевич, по свидетельству М. Пущина — брата декабриста, отечески заботился о Поэте, не отпускал его от себя ни на шаг не только во время сражения, но и на привалах, в лагере и вообще всегда, на всех repos[58]. Приказывал ставить на бивуаках палатку Пушкина рядом со своей, приглашал к себе обедать. В действительности же генерал, по предписанию из Петербурга, бдительно следил за Поэтом, пытался всячески препятствовать его встречам со старыми приятелями — сосланными в действующую армию декабристами. Корпус Паскевича победоносно приближался к Арзруму. Последняя цитадель была взята без боя — турецкие депутаты вручили генералу ключи от города. А император пожаловал ему за столь доблестную победу звание генерал-фельдмаршала.

Война казалась кончена. Я собирался в обратный путь… в Арзруме открылась чума. Мне тотчас представились ужасы карантина, и я в тот же день решился оставить армию.

Паскевич изобразил огорчение отъездом Поэта и даже предложил ему остаться, чтобы быть свидетелем дальнейших предприятий. На прощание фельдмаршал подарил ему турецкую саблю, на клинке которой приказал высечь надпись: Арзрум, 18 июля 1829.

Она хранится у меня памятником моего странствования вослед блестящего героя по завоёванным пустыням Армении.

При всей своей проницательности не разглядел Поэт неискренности и двуличия Паскевича. Ему он посвятил несколько лестных строф в стихотворении «Бородинская годовщина»:

Могучий мститель их обид,

Кто покорил вершины Тавра,

Пред кем смирилась Эривань,

Кому суворовского лавра

Венок сплела тройная брань.

Эти строки растрогали Паскевича, в письме к Жуковскому он просил передать Пушкину свою благодарность. Позднее они не раз виделись в Петербурге. Пушкин даже собирался ходатайствовать перед варшавским наместником за отстранённого от должности брата Льва. Фельдмаршал так приветливо держался с ним при встрече, что Поэт оробел и не решился высказать ему просьбу. Но истинное отношение Паскевича к Пушкину открылось много лет спустя, когда было опубликовано его письмо к Николаю I (от 19 февраля 1837 г.): Жаль Пушкина как литератора, в то время когда его талант созревал, но человек он был дурной.[59] Действительно ли он так думал или сфальшивил, желая угодить царю? Решить сейчас трудно.

Доброжелательная маска Паскевича вводила в заблуждение многих. Долли Фикельмон, ослеплённая сиянием славы непобедимого полководца, не сумела, как и Пушкин, разглядеть его истинного лица.

Запись 16 июля 1830 г.: Позавчера видела фельдмаршала Паскевича Эриванского, с которым познакомилась 12 лет назад в Италии, когда никто ещё не подозревал, какое блестящее будущее ожидает его. Он всё ещё молод, с красивым меланхоличным лицом, выразительными глазами, живописной шевелюрой, очень хорошо умеет держаться, одним словом — с интересной внешностью. Он возвращается в Персию, где примет командование над своими войсками, столь прославленными и такими грозными для врага.

О смерти Дибича мало кто сожалел. Его судьба, по мнению Долли, заставляет серьёзно задуматься о многом. И прежде всего о путях Провидения, одним взмахом лишившего его всех почестей. Если бы он ушёл из жизни год назад, в зените славы полководца Русско-турецкой войны, вся Россия оплакивала бы его. Но три месяца неудачных действий в Польше свели на нет все его предыдущие заслуги.

Через две недели в Витебске ещё одна смерть от холеры — великого князя Константина. Болезнь сразила его за несколько часов. Ещё одна судьба, прерванная поразительным способом. Казалось, сам Бог занялся расчисткой авгиевых конюшен Российской империи. Последним добрым делом ангела-хранителя Константина назвала Долли Фикельмон эту неожиданную смерть. Его жизнь, ставшая фатальным инструментом для стольких людей, для всей империи и обременённая такой неприязнью к нему и вместе с тем столькими бедами, угасла в тот момент, когда император желал и вместе с тем боялся встречи с этим братом, которому был обязан троном и всеми большими несчастьями этой войны с Польшей.[60]

На следующий день на обеде у графа Нессельроде разговор только и вертелся вокруг этой смерти да ещё о подобравшейся наконец и к Петербургу холеры. Из страха перед эпидемией и из-за траура по великому князю прекратились встречи в светских салонах. В Петербурге вспыхнули холерные бунты. Невежественный народ возмутили строгие меры, предпринятые администрацией для пресечения заразы. Разъярённая толпа нападала на больницы, разбивала двери, врывалась в палаты, вытаскивала оттуда заражённых. Обвиняли врачей, что они нарочно упрятали людей под замки, чтобы запугать народ. Подстрекатели распространяли по городу слухи, что никакой эпидемии нет и причиной смерти множества людей была не холера, а отравленная польскими агентами вода и напитки. В уличных давках погибло немало народу, повсюду спонтанно возникали драки. Положение усугублялось отсутствием в столице императора — двор на лето перебрался в Петергоф. Волнения в Петербурге продолжались несколько дней, полиция не сразу справилась с разбушевавшейся толпой. Потом бунты перекинулись в провинцию. Отзвук на один из них находим в дневнике Пушкина (запись 26 июля 1831 г.):