Она друг Пушкина была. Часть 2 - [25]

И в день Бородина вновь вторглись наши знамена!

В дополнение к прочим бедам в ночь на 28 августа в Петербурге началось наводнение. Целый день накануне над столицей бушевал ураган. Непрерывный сильный ветер гнал в Неву морские волны. Наступившая ночь была ещё ужаснее — непроницаемый мрак, ливень, завывание ветра и хлынувшая на город вода. Чёрная речка, возле которой находилась дача Фикельмонов, вздулась, затопила мост, вырвавшаяся из берегов каналов вода заливала луга, дороги, улицы. Весь Каменный остров оказался под водой. Уровень воды в нижних этажах многих домов доходил до аршина. Жители тревожно готовились к эвакуации, к дверям домов были подогнаны лодки. К 4-м часам утра ветер изменил направление, вода стала спадать. Чёрная речка отличилась, с юмором заметила Долли, показала весьма строптивый норов и полностью оправдала своё название.

Дачники возвращались в город. Холера всё ещё давала о себе знать отдельными вспышками. Но о ней уже почти забыли — все мысли по-прежнему были прикованы к Польше. Русские войска пытались взять Прагу — сердцевину Варшавы. Укрывшиеся за её крепостными стенами поляки не сдавались. Пробовали выторговать у противника условия капитуляции — восстановление Польши в старых, до раздела, границах. Россия отклонила их требования. Начался штурм крепости. Многократно превосходящие в численности войска Паскевича сумели овладеть тройной цепью укреплений. Русские воины, по словам Д. Фикельмон, сражались с пламенной доблестью и покрыли себя славой в этой ожесточённой битве, длившейся 48 часов. В результате блестяще проведённой маршалом Паскевичем операции Варшава пала.

Сбылось — и в день Бородина

Вновь наши вторглись знамена

В проломы падшей вновь Варшавы…

Польская армия, чтобы избежать разрушения своей святыни, пошла на видимую капитуляцию — через Прагу покинула город и направилась к Плоцку. 10-тысячный корпус генерала Ромарино, оторванный от остальной польской армии, двинулся в Галицию и там, подобно генералу Дверники, сложил оружие. Князю Чарторыйскому, Лелевелю и Роману Солтыку удалось продвинуться к Сандомиру.

Хочется верить, — записала Фикельмон 14 сентября 1831 г., — что уже скоро перестанет литься кровь, но её не смыть потоками слёз тех, кто оплакивает результаты этой мучительной трагедии! И какая польская душа из нынешнего и будущего поколений пожелает примириться с Россией?! Мне представляется, что это невозможно! Голоса всех вдов, сирот, женщин, лишившихся всего в этой войне, будут непреодолимой преградой между двумя странами, уже разделёнными морем крови!

В Петербург между тем был доставлен гроб с телом Дибича. Его должны были похоронить рядом с могилой жены. Церемония была скромной, без громких речей и почестей. Общество не простило ему неудачи польской кампании. Бывшего главнокомандующего русской армии в Польше обвиняли не просто в сочувствии к полякам, но и антироссийских действиях. Поэт был в числе тех, кто гневно осуждал генерала: когда гибло знамя нашей чести, он руки потирал от наших неудач, и нежно чуждые народы возлюбил, и мудро свой возненавидел — строки из неоконченного стихотворения Пушкина «Ты просвещением свой разум осветил». Он и ранее недолюбливал Дибича — в годы его михайловской ссылки на правах начальника Главного штаба он предписал администрации Псковской и Остзейской губерний иметь наблюдение за поведением и разговорами Пушкина.

Пушкин из Царского Села, где проводил медовый месяц с молодой женой, внимательно следил за событиями.

О смерти Дибича горевать, кажется, нечего. Он уронил Россию во мнении Европы, — писал Поэт 11 июня 1831 г. в письме Нащокину. Разговоры о Дибиче велись и в салоне Фикельмон. В этой жалкой памяти о нём столько упрёков и неприязни, что едва слышно несколько голосов, пытающихся напомнить, каким он был добрым, честным и доблестным, достойным уважения человеком. Ошибки полководца затмили и стёрли всё остальное!

Война с Польшей затихала. Как после сокрушительного урагана, повсюду ощущался нанесённый ею ущерб. И прежде всего в состоянии общества — оно приходило в себя, словно после тяжёлой болезни. В душах людей, в настроениях царило смятение. В конце сентября императрица принимала Долли в своём кабинете в Царском Селе. Она немного располнела после родов, и Долли находила, что это ей к лицу. Императрица с мукой говорила о минувших событиях. В тот же день графиня Фикельмон была приглашена на обед в интимном кругу императорской фамилии. Она сидела рядом с императором, и они долго беседовали.

Несколько раз я подметила глубокую меланхолию в его улыбке, он произнёс, возможно сам того не сознавая, несколько горьких, наверное, невольно вырвавшихся фраз; чувствуется, что история с Польшей оставила у него в душе глубокую кровавую рану! Дай Бог ему мудрости и да предостережёт Он его от дурных советов! И дальше Долли даёт оценку его политики в Польше: Я отнюдь не приверженница мер, предпринятых императором. Должна даже заметить: мой независимый дух видит в нём деспота, и как такового я осуждаю его строго, без какого-либо ослепления. Но это не мешает мне видеть в нём нечто возвышенное, благородное, исключительно благородное. Уверена, что, если бы этот человек больше доверял своему инстинкту и вслушивался в добрые, мудрые советы, он всегда бы действовал во имя блага, справедливости и мудрости! Но он молод, окружён неподходящими людьми, наделён на троне абсолютной, деспотичной властью, оказывающей развращающее влияние на характер любого властелина