Он ведёт меня - [3]

Но даже здесь я чувствовал себя глупо. Я провел с ними чуть больше года. Я был священником чуть больше двух лет. Каким же незрелым и неопытным почувствовал я себя в ситуации этого великого и нежданного потрясения! Находя поддержку в обычных делах приходского священника, я служил этим людям в их повседневных нуждах, помогал им, утешал их, служил Мессу, носил причастие больным, соборовал умирающих. У меня появилось здесь много друзей, и, пусть я был молод, они доверяли мне – молодому американцу, живущему среди них. Но война изменила все. Потрясение, с которым они столкнулись теперь, не было семейной ссорой, болезнью или потерей любимого человека. Совет, в котором они нуждались, не касался тех вещей, которые происходят в каждом приходе и которым обучается каждый священник.

Трудно описать то чувство, которое испытывает человек в такую минуту. Чувство, что за одно мгновение все внезапно переменилось и уже ничто и никогда не будет таким, как прежде. Что завтрашний день никогда уже не будет похож на вчерашний. Что деревья, трава, воздух, солнечный свет – все будет теперь другим, потому что мир стал другим. Это чувство невозможно описать, и все же его знает каждая жена, потерявшая мужа, каждый ребенок, впервые вкусивший зло или испытавший нежданный жизненный перелом. Это то чувство, когда сердце говорит: «О, если бы можно было перевести часы назад, о, если бы этого никогда не случалось, о, если бы можно было вернуться и сделать все заново!»

В то утро мои страхи были туманными, хотя чувство беспомощности было реальным. Да и сами страхи вскоре перестали быть туманными и сделались тоже вполне реальными. Сразу после прихода красных начались аресты и конфискация имущества. Последовали бесконечные допросы, угрозы, устрашения, ибо коммунисты старались отловить каждого, в ком видели угрозу себе или своему новому строю.

При этом Церковь стала особой мишенью их агрессии. Церковь восточного обряда при нашей миссии закрыли сразу; приход латинского обряда еще некоторое время был открыт для тех немногих семей, которые осмеливались туда приходить. Остальные здания нашей миссии отобрали красные и расквартировали в них своих солдат. Была развернута пропаганда против Церкви и священнослужителей; мы трудились в условиях постоянного организованного притеснения, а также непрекращающихся крупных и мелких столкновений. Их кампания была плодотворной. Даже самые верные стали остерегаться ходить в церковь и посещать священников. Молодые люди отошли от Церкви быстро. Трудящиеся вскоре поняли, что могут потерять работу, если будут продолжать ходить на богослужения. Деятельность священнослужителей была строго ограничена храмом; мы не могли пойти к людям, если они не шли к нам сами. А на это решались немногие. Вскоре наше служение полностью свелось к отправлению воскресной Мессы для кучки стариков. Иезуитская миссия, десять лет процветавшая в Альбертыне, была уничтожена за несколько недель.

Снова и снова, глядя на все это, я вынужден был заставлять себя не задаваться вопросом, который, как непрошеный гость, вновь и вновь приходил мне на ум: почему Бог допустил это? Зачем эти преследования? Если Бог должен допускать стихийные бедствия и даже войны из-за падений человечества, почему Он хотя бы не позволит, чтобы во времена этих бедствий кто-то мог пасти и утешать Его народ? Ведь мог же Он защитить и оградить свой народ, вместо того чтобы делать его мишенью такой атаки! Недоумение и боль росли во мне при виде того, как видимая Церковь, некогда сильная и хорошо организованная, рушится под натиском этих захватчиков, а люди, непрерывно понуждаемые к принятию нового строя, все больше от нее отчуждаются. А что сказать о молодых, которых буквально отрывали от родителей, заставляя вступать в пионерскую организацию или Комсомол и уча доносить на собственных родственников-стариков за любое отклонение от генеральной идеологической линии? Страшно было слышать, как коммунисты в своей пропаганде открыто поносят Церковь, священников и монашествующих, и знать, что каждый день в школе на уроках дети вынуждены повторять и заучивать атеистические доктрины. Как мог Бог допустить все это? И почему?

Я не винил людей. Я знал, что веру они не утратили, просто боятся сейчас признавать ее открыто. Они приходили ко мне по ночам, чтобы спросить, как им теперь вести себя, следует ли сотрудничать с новым строем, позволять ли детям вступать в Комсомол, вступать ли в профсоюзы. Наконец, они приходили спросить, будет ли неправильным в подобных обстоятельствах не посещать церковь по воскресеньям и праздникам. Что я мог сказать им? Какого героизма был вправе от них требовать? Чего ожидал Бог, допустивший все это, от простых, обыкновенных людей, живущих в лесной глуши Альбертына?

Для меня, как священника, было мучительно задавать такие вопросы, но не задавать их я не мог. Они заполоняли мой ум во время молитвы, они приходили во время Мессы, одолевали меня днем и ночью. И знаю точно, что не меня одного. Это не был кризис веры – не больше, чем у любого, кто, пережив великую утрату или столкнувшись с семейным горем, задается подобными вопросами. Скорее, это был кризис понимания, и никто не должен стыдиться подобных переживаний. Эти вопросы знакомы каждому, кому приходилось много читать Ветхий Завет. «Доколе, О Господи, доколе Ты будешь позволять врагам нашим торжествовать над нами?». Вопрос этот звучит снова и снова, особенно в дни после Давида, в эпоху пленения, когда слава золотого века Соломона стала лишь воспоминанием при реках Вавилона, а Израиль был сокрушен и с позором уведен в плен. Конечно, Израилю это казалось концом света, концом Завета, концом заботы Бога о Его избранном народе.