Он строит, она строит, я строю - [34]

— Я почем знаю, за брикетами какими-то идтить. Батька твой выдумал — брикетами топить. Дров запастись не могут, а Никифоровна, бедная, таскай мешки на своем горбу.

Интересно, почему это торф горит? Он же ведь из перегнившего мха? Интересно, в болоте он мокрый, чавкает, а здесь сухой, плотными кирпичиками. Неудобно перед Никифоровной. У меня в сетке всего раз, два…четыре…шесть, а у нее целый мешок.

— Ты чего крутишься?

— Считаю, сколько нужно кирпичиков, чтобы натопить печку.

— Вашу-то? Много. Ваша печка с виду-то барская, а дров жрет ого-го! В мою, круглую, три-четыре полешка бросишь — и тепло, а перед вашей сто поклонов отобьешь, а она все чуть теплится.

— Зато у нее наверху корона.

— Вот и грейся с этой короны, а мне в деревню ехать надоть.

— Из-за меня? Потому что я плохо себя веду?

— Почему из-за тебя, у меня мать там больная брошена. Хотя и ты больно вольная стала. Зачем стекло в двери выставила? Ключ, чтой ль, опять забыла?

— Ага. Это самое маленькое стеклышко в двери, туда никакие воры не пролезут.

— Все равно непорядок. Сверзилась бы оттуда, башку себе размозжила. А Никифоровна отвечай!

— Нет, я осторожно: на сундук поставила стул, на стул табуретку, гвоздики отогнула и стекло вынула.

— Разбила бы стекло, да еще порезалась вдобавок.

— Не-а, я его в комнате аккуратно на шкаф положила, потом сама в дырку залезла и спрыгнула на диван.

— Вот и я говорю, вольная больно стала, хуже моего пацана. Вот уеду, а сердце за вас будет болеть: кто сготовит, кто за тобой присмотрит? Мать твою жалко. Все-таки на большой работе человек, недосуг ей с грязью возиться. Хоть бы бабка твоя приехала. Нечего ей в Калинине бока толстые коло мужа греть, помогла бы дочке.

Нет, бабушка не приедет. Она пишет, что всю зиму болеет. Ничего, мы и так справимся: обедать можно в столовой, белье в прачечную относить, а комнату убирать я маме помогу. Я лучше всех умею отмывать кафель на печке, вытирать пыль на шкафах, отдирать наждаком медный лист для дров. Мне только половую тряпку сил не хватает отжать, а то я бы и пол вымыла.

После отъезда Никифоровны папа сказал, что мы каждый день будем пить мечниковскую простоквашу. От нее люди до ста лет живут. Простокваша ничего, с сахаром или с вареньем вкусная. Только бутылки после нее отмывать — одно наказание. И бумагу туда заталкиваешь и мочалку, и с водой их трясешь, и ножиком из бутылки бумагу выковыриваешь — и хоть бы что. Все равно белые полоски остаются. А с полосами бутылки в магазине не принимают.

— Чегой-то вы все простоквашу пьете. Денег, что ли, нет?

— Она очень полезная. Мечников про нее целую книгу написал.

— А я ее и в рот не беру. Тянется как сопли.

Зачем Елена Яковлевна так говорит? Ведь она уже старая, ей надо больше всех пить простокваши, чтобы помолодеть. А нам с Ленкой — понемножку. Тогда все на земле сравняются и будут жить одинаково. И может, даже никогда не умрут.

Противные бутылки! Руки прямо в ледышки заморозили. Ладно, замочу-ка я их в тазу. Погуляю, а потом домою. А то: сколько простокваша жизни прибавляет, столько бутылки отнимают.

Хорошо во дворе за сараями: снег чистый, можно вылепить целую комнату. Вот здесь низенькая скамеечка, здесь стол. Валя или Блажа во двор выйдут, будем в дочки-матери играть.

— Девочка, тебе не холодно в таком легком пальтечке?

— Мне? Нет.

Это Валина мама. Неудобно ей сказать, что мне бабушка осенью под пальто теплый ватин поставила.

— Я и то своей Валюхе пальто с барашковым воротником справила.

А— а, вот в чем дело -все думают, что это летнее пальто, потому что мехового воротника нет.

— Родители-то у тебя, поди, обои прилично зарабатывают. Сколько отец домой приносит?

— Не знаю. Он мне не говорил.

— Да и так видно, что не бедные. Если б у меня столько денег было, я б своих девок как принцесс одевала.

Делаю вид, что меня позвали домой. Жалко, конечно, уходить, когда такой красивый дом получается. Но ничего, придет мама, попрошу ее пришить мне к пальто какой-нибудь воротник. И тогда опять стану невидимкой для взрослых.

Где ключ? А, вот он. Хороший ключик, не злой. Не потерялся. Ну-ка, есть кто-нибудь дома? Ага, папа с Артом. Им мешать нельзя. Они работают. Сочиняют репризы и куплеты для цирка. Куплеты должны быть смешные, поэтому папа очень серьезен. А Арт смешной и такой толстый, что не весь помещается на стуле. От его трубки, которой он размахивает, отсчитывая такт, кверху тянется дымок. Под потолком плавает джин и втягивает в себя эту тоненькую струйку.

— Ты мне опять глагольную рифму даешь — это не товар.

Я сажусь на диван и слушаю. Как они перебирают слова.

Чужим эта работа может показаться ерундовой. Папа проговаривает: «тара-рара-рара-быстро». А Арт поет: «па-ра-рара-ра-министра». А мне не смешно, я знаю, как трудно найти слово.

— Во-о, это совсем другое дело! Такую рифму сам бы ел, да деньги треба.

У папы все лицо собрано ко лбу, а у Арта распустилось к подбородку.

— Теперь давай: контора-пора-кора…

— Аврора! — вырывается у меня, хотя я прекрасно знаю, что нужно молчать.

— Интересно, почему это в интеллигентных семьях дети такие невоспитанные?

У папы такое лицо, будто он ест лимон, а у Арта такое, будто он ест арбуз.