Он строит, она строит, я строю - [32]

— Же-еня-я!

В окне мелькают Женины рыжие косы. У Кати глаза становятся хитрыми, на щеках появляются ямочки.

— Я всегда знаю, когда у сестры кто-то есть.

В комнате никого, кроме Жени, нет. Кто же у нее может быть? В такой маленькой комнате никого не спрячешь.

— Ноги вытерли?

— Угу.

Женя аккуратно расправляет дорожки на диване. На дорожках вышиты анютины глазки. Наверно, у Кати в семье тоже стараются сберечь кусочек лета.

— Садись скорее упражнение писать, нужно успеть, пока родителей нет.

Катя уже разложила на клеенке тетради и крохотными пальчиками выводит число.

— Кать, а где вы все помещаетесь спать?

— Папа с мамой на кровати. Мы с Женей на диване. А брат на полу. У нас полно места.

— Кать, а почему ты не похожа на Женю?

— Потому что я еще не доросла. За нашей Женей весь техникум бегает.

— Обижают?

— Ну что ты! В самом деле, тебе ничего сказать нельзя.

Как это Катя умеет — и писать, и говорить сразу? Я уже сто ошибок наляпала. Мне кажется, что она вообще только притворяется девочкой, а на самом деле — она взрослая. Как старенький карлик.

— Кать, ты уже?

— А чего возиться? Сделал дело — гуляй смело.

Катя садится на диван, берет пяльцы. Втыкает иголку — вытягивает, втыкает — вытягивает. Если я сейчас на цыпочках уйду, а потом через сто лет вернусь, она все еще будет сидеть на диване и вышивать крестиком розы. И совсем даже не вырастет, только на лице будет много-много морщинок.

— Кончили? Давайте закругляйтесь, обедать пора.

— Ничего, я дома допишу.

Темнеет. В парадной, наверно, совсем темно. Нужно поскорее проскочить лестницу, чтобы не налететь на Алексю-косоглаза. А то он шарахнет портфелем по голове или пихнет кулаком в живот. Может, подождать, когда кто-нибудь из взрослых в парадную войдет? Нет, долго. Лучше сразу в темноту, как бултых в воду! У своей двери одну руку держишь на звонке, делаешь вид, что жмешь на кнопку, другой ищешь по карманам ключи. Портфель коленками зажать, чтобы Алекся не вырвал.

Уф, чик— трак -в домике! Теперь никто не достанет!

Допрыгалась! Меня посадили на последнюю парту с Обезьяной.

Сидеть с Обезьяной плохо: только захочешь ему что-нибудь сказать, посмотришь на его наморщенный лоб и растопыренные уши и вспомнишь, что нельзя. Иначе про тебя скажут, что ты — такая же, как он.

— Ты репродуктор на булочной слышал?

— Чего?

— Ну, громкоговоритель на булочной целыми днями отстукивает, как перед Первым маем.

— Радиво, что ли? Как это отстукивает?

— Тук-тук-тук-тук…

— И чего?

— Ничего, случилось что-то!

Как с Обезьяной говорить, если он не понимает. Он, наверно, и «Русский дизель» не слышит. Как он гудит, гудит, будто не людей на работу созывает, а от боли воет.

— Ты знаешь, что такое паралич?

— Не-а, это чего?

— Болезнь такая. Мама сказала, что у Сталина отнялась правая половина тела. Я специально легла на диван, чтобы представить, как жить человеку, если у него справа не двигается ни рука, ни нога. Плохо жить. Даже не встать никак. Сразу падаешь.

— Слышь, ты, так нельзя про Сталина говорить. Тебя в тюрьму за это посадят!

— Ничего ты не знаешь!

— А вот и знаю — нас сегодня с уроков отпустят!

— С чего ты взял?

— На переменке нашей училке завучиха велела.

И что радуется дурак? Неужели не видит, что даже воздух в классе загустел, как клей?

— Дети, встаньте. Выровняйте ряды. Не трогайте крышки парт. У нас сегодня большое горе: умер Вождь Советского народа, друг и соратник Ленина, Иосиф Виссарионович Сталин!

— Нельзя такое про Сталина говорить!

Дурак Обезьяна! Не видит, что Зоя Васильевна плачет. И многие девочки плачут. У меня тоже щиплет в носу. Жалко Сталина. И Зою Васильевну жалко. Как же она теперь будет жить без Сталина?

— Что я говорил! Я так и знал, что нас отпустят! Ай-да домой!

— Нет. Я пойду к «Русскому дизелю».

«Русский дизель» все гудит и гудит. Главные ворота распахнуты. Никто не входит — не выходит. Люди стоят кучками и молчат. Многие обступили стенд с газетами. Протискиваюсь между телами и синей афишей с неприличным названием «Трубадуры». Тянусь на цыпочках к газете. Сзади меня кто-то приподнимает. Вижу фотографию Сталина в гробу. Висеть неудобно. Хочется плакать.

— Не напирайте, тут ребенок! Ты, девочка, чья будешь? Заводских?

— Н — нет.

Жаль, что мои мама с папой не работают, как все, на «Русском дизеле». Тогда мне можно было бы плакать вместе со всем заводом! Тогда я бы была частью этой огромной махины!

— Иди, девочка, домой, а то заблудишься.

Дома почему-то оказалась мама. Она раскладывала на столе отпечатанные на машинке листы.

— Мам, ты про Сталина знаешь?

— Знаю.

— А в школу я завтра пойду?

— Пойдешь.

— А завод будет работать?

— Конечно. Иди, вымой лицо и руки.

Хорошо, что завод всегда будет работать. Что бы ни случилось. И что мама вечером всегда будет дома. И даже, что школа с Обезьяной всегда будет, — тоже хорошо.

Но все— таки что-то после Сталина стало не так. Теперь я каждый день подходила с рабочими к стендам с газетами, смотрела на фотографии Мавзолея, седых мужчин в орденах, которые теперь были правительством, прислушивалась, как гудит завод. Рабочие тоже молча смотрели на фотографии, отходили, подходили снова, будто ждали, что что-то должно измениться.