Он сказал / Она сказала - [16]

Стив – мой отец – всегда говорил… до сих пор говорит о Венди. Смерть замариновала ее образ в идеальном состоянии. Детские годы издалека кажутся прекрасными. Мне хотелось бы вспомнить ее недостатки, но не получается. Как-то я спросила у папы, из-за чего они ссорились. «Да мы и не ссорились, – сказал он. – Не из-за чего было». Конечно, не исключено, что все и на самом деле было чудесно. Может, потом она стала бы доставать меня, запрещать носить какие-нибудь шмотки или водиться с дурной компанией, ругать музыку, которую я слушаю, и книги, которые я читаю (либо то, что я не читаю совсем). Я знаю, что Венди повсюду таскала меня с собой в слинге для новорожденных задолго до того, как это вошло в моду, а моими первыми словами стали названия цветов, которые я выучила, пока мы гуляли по округе. Папа с нежностью вспоминает о пирожках и печеной картошке, о том, как мы сидели все вместе за кухонным столом в съемной квартире в Кройдоне. Как же мне хочется по-настоящему вспомнить что-то из этого, чтобы убедиться, что все было именно так, а не чья-то выдумка! Увы, в голове сплошной туман, неясные ассоциации. Бесовский смех. Запах табака и шампуня «Тимотей». Одно лишь воспоминание по-настоящему мое. Мама расчесывает мне волосы, приговаривая, что они слишком хороши, чтобы их обрезать. Она чешет их щеткой, заплетает косички, а я мурлычу от удовольствия. Я точно знаю, что это именно мама. Отец все последующие годы нещадно драл их, пытаясь стянуть в хвост резинкой. Я никогда не спрашивала его о том, так ли это, вдруг выяснится, что нет. Но я рассказала об этом Киту во второй вечер, что мы провели вместе, и шумно расплакалась. В тот вечер, перед тем как лечь спать, он сотню раз провел щеткой по моим волосам.

Понятно, что я никак не могла перенять навыки материнства у Венди, однако часть ее живет и во мне, я чувствую это. Хочется думать, что это любовь, которую она не успела мне отдать. Вакуум, по идее, не весит ничего, но я шатаюсь под этой тяжестью, мне нужно передать ее в свой черед. Адель, мама Кита, как-то ляпнула – разумеется, из добрых побуждений, – что ее любви к внукам хватит за обеих бабушек. Чего у нее хватит, так это шерсти. Она вяжет из нее авоськи и не интересуется ничем, кроме домашнего хозяйства. Из них с Венди вышла бы идеальная парочка вечно спорящих тещи со свекровью, как в дурацких ситкомах.

Венди была классической ярой феминисткой: жила в лагере «Гринэм-Коммон», выписывала журнал «Запасное ребро» и не носила бюстгальтер, совсем как я. Впрочем, и нужды не было – ее фигура, подобно моей, до того как началась вся эта круговерть с гормонами, напоминала фигуру десятилетнего мальчика. Мой папа – феминист по стечению обстоятельств. Меня он воспитывал без скидок на пол. Слишком занятый политикой, чтобы покупать мне куколок Барби, он работал помощником редактора в местных газетах, затем на Флит-стрит[2] и, сколько я себя помню, занимался движением профсоюзов. Одним из ранних осознанных воспоминаний осталась давка на пикете в Уэппинге, на который мой папа и его друзья вышли из солидарности с бастующими печатниками. Он все делал не так: свой девятый день рождения, к примеру, я провела на ежегодном слете профсоюзов. Но во многом он поступал правильно. Родители познакомились за игрой на бильярде, когда учились в колледже. В десять я умоляла отца научить и меня. Он взял меня с собой в Кройдонский клуб для рабочих, купил колу, пакет соли и чипсов. Сперва, чтобы дотянуться до стола, мне приходилось становиться на перевернутый ящик из-под газировки. В тринадцать, когда я была уже с него ростом, я за пять минут раскидывала все шары по лузам.

Выйдя на пенсию, отец всерьез занялся политикой. Незадолго до моей встречи с Китом он заявил: «Юг мертв!» Единственная надежда для левых, считал он, осталась на севере. Отец сменил квартиру в Кройдоне на дом в ливерпульском районе Токстет и посвятил себя Коалиции профсоюзов и социалистов – партии с довольно негибкой линией. То, что у него нет никаких шансов быть избранным в мире, где всем управляет рынок, пробуждает во мне только нежность. Наверное, в пятницу у него будет неплохой вид на затмение. Чем севернее, тем больше тень. В Токсете Луна закроет больше девяноста процентов площади Солнца. Хотя большинство охотников скажут, что интересно только полное затмение. Наблюдать частичное затмение любопытно, но мурашки не бегут. Чуть-чуть не считается, даже при девяносто восьми процентах, – то же самое что сказать «почти беременна».

Раньше мы могли не разговаривать неделями; теперь папа звонит почти каждый день, якобы помочь разгадать слово из кроссворда. Кит думает, что папа расправляется с кроссвордом за пять минут, а потом берет вопрос, над которым думал дольше всего, и использует его как предлог, чтобы позвонить мне. По мнению Кита, это жутко мило. Папа обожает ежедневные отчеты о малышах, которые дает Кит, даже если это просто «все хорошо». Стоит заговорить о них, и он тает, как масло.

Папе прекрасно известно о суде над Джейми, он в курсе, что последовало потом, но о связи между этими происшествиями мы ему не рассказали.