ОН. Новая японская проза - [3]

Мне кажется, что эта оценка была довольно точной. В тот самый период, когда Мисима пытался напоследок возродить триаду «Отец-мужчина-самурай», японское общество уже успело демаскулинизироваться, и вследствие этого литература тоже заметно обабилась (во времена политической корректности это слово попало под запрет, но лучше, ей-богу, не скажешь). На исходе жизни Это подтвердил правильность вердикта своей собственной кончиной. Как и Мисима, он ушел из жизни добровольно, но это было самоубийство совсем иного рода, без малейшей тени мачизма и героизма. Дзюн Это рано осиротел; главным стержнем его жизни были отношения с женой. Поэтому, когда жена умерла, а сам литератор перенес инсульт, он предпочел поставить в своей жизни точку.

Несколько упрощая, можно сказать, что за годы, прошедшие между двумя этими самоубийствами, окончательно распался миф о мужественных японских самураях, японское общество достигло зрелости, а мужчины в нем стали женоподобными и мягкими, так что теперь у нас все чаще сетуют: «Нынче мужику без крепкой бабы никуда».

Еще одно сопоставление, которое поможет понять, насколько изменилась японская литература за последние четверть века, — это сравнение нобелевских лекций двух лауреатов, Ясунари Кавабаты и Кэндзабуро Оэ.

Речь Оэ (р.1935), произнесенная в Стокгольме в 1994 году, называлась «Неопределенностью Японии рожденный», пародийно обыгрывая название лекции «Красотой Японии рожденный», с которой двадцатью шестью годами ранее выступил там же первый японский нобеленосец Кавабата (1899–1972). Возможно, шутка была не вполне уместна для столь торжественного мероприятия, однако тем явственней для всех стали метаморфозы, произошедшие в сознании японского литературного сообщества.

Речь Кавабаты всячески подчеркивала оригинальность японской эстетики, ее отличие от западной традиции. Пожалуй, сам выбор Кавабаты для нобелевских лавров отчасти объяснялся бытовавшими в западном обществе мечтаниями об некоей особенности Японии.

Мне не кажется, что проза Кавабаты так уж отлична от всех прочих образцов и непостижима для иностранного читателя (уж во всяком случае, вряд ли она воспринимается труднее, чем проза Оэ), однако писатель волей-неволей был вынужден принять на себя навязанную ему роль — чтобы не разочаровать мировую общественность.

К тому времени, когда настал черед следующего японца получать Нобелевскую премию, наша страна уже сняла рекламный щит оригинальности и непонятности и хотела, чтобы ее литературу воспринимали просто как литературу, безо всяких дополнительных эпитетов. Лекция Кавабаты делала упор на слово «красота», то есть являла собой попытку свести суть Японии к одному-единственному четкому признаку и, солидаризировавшись с этой характеристикой, отгородиться от всего остального мира. А речь Оэ, наоборот, подчеркивала неопределенность, расплывчатость как собственного творчества, так и Японии в целом, что предполагает открытость миру и взаимосвязь с ним. Чтобы продемонстрировать отход от позиции самодовлеющей японскости, лауреату и понадобилось юмористически — даже пародийно — обыграть название лекции своего предшественника.

Через четверть века после Кавабаты устами К. Оэ была сформулирована новая задача: создать литературу, открытую всему миру. Но как это сделать — открыть литературу? Ведь дело не только в том, чтобы широко пропагандировать ее по всему миру. В другой своей лекции «Может ли мировая литература стать японской?» Оэ рассуждал о творчестве чешского писателя Милана Кундеры, эмигрировавшего во Францию. В молодые годы Кундера написал по-чешски роман «Шутка», «истинно космополитическое, понятное всему миру произведение», а позднее, уже в эмиграции, Кундера написал роман «Бессмертие», который «безусловно является продуктом национальным, насквозь французским». На мой взгляд, очень меткое определение пути, проделанного Кундерой. Действительно, книга, написанная на локальном, малом языке была более универсальной, чем роман, созданный на языке всемирно распространенном. В этом-то и состоит великий парадокс языка и литературы. И именно здесь следует искать ключ к всеобщности прозы Оэ. Из глубоко локальных, сугубо приватных тем (деревня на острове Сикоку, жизнь с умственно отсталым) писатель парадоксальным образом прокладывает дорогу к всеобщности — вот принципиальная позиция, на которой стоит Кэндзабуро Оэ.

Однако, вопреки логике, это вовсе не означает, что произведения Оэ более понятны иностранцам, чем проза Кавабаты. Твердую установку Кавабаты на «красоту Японии» понять гораздо проще, чем двусмысленную «неопределенность», о которой говорит Оэ. Японцы думают, что чужестранцу никогда не разобраться в истинном смысле Дзэн или эстетического понятия «ваби». На самом же деле человеку со стороны куда труднее уразуметь, чем живут реальные люди, населяющие современную «неопределенную» Японию. Поэтому задача, которую ставит Оэ, неизмеримо сложнее. И все же миру от Японии сегодня нужно именно это. Прочитав эту антологию, вы, наверное, многое в ней сочтете трудным для понимания, но виной тому не экзотичность, а «неопределенность» нашей современной литературы.