ОН. Новая японская проза - [2]

японскую культуру и очень далек от воззрений нынешних японцев. Да если б все мы были таковы, какими нас хотел видеть автор «Хагакурэ», то после поражения в войне страна Япония просто перестала бы существовать!

Я пишу этот текст не для того, чтобы обрушиться на стереотипные представления русских о японцах. В конце концов, такого рода клише характеризуют не столько объект представлений, сколько самого носителя. И если в российском массовом сознании японцы предстают исключительно в виде гейш и самураев, это проблема русской культуры, а не японской. Я же всего лишь хочу обратить внимание читателей на сам факт: господа, вы видите нас не такими, каковы мы на самом деле.

Вот любопытная иллюстрация к теме. Писатель Виктор Пелевин, пользующийся в сегодняшней России такой популярностью, как известно, весьма неравнодушен к дальневосточной и японской культуре. В статье, которую он написал для японского литературного журнала «Синтё», есть такие строки: «Когда я кончил школу и поступил в институт, среди моих друзей распространилась довольно странная игра. Мы все были буквально влюблены в перевод „Исэ-моногатари“ Николая Конрада(…). Наша игра заключалась в том, что мы сочиняли пятистишия и трехстишия на русском языке, подразумевая, что они являются переводами несуществующих японских стихов(…) Можно сказать, что перевод стихотворения является его тенью, но в случае переводов Конрада эту тень отбрасывал реальный культурный объект. Мы занимались тем, что рисовали эту тень: участникам предлагалось представить несуществующий объект, который ее отбросил».

Проницательный читатель уже догадался, что в этой игре мне видится аллегория всего отношения русских к Японии. Не пора ли перестать заниматься постмодернистскими забавами с тенью и заняться изучением реального объекта, отбрасывающего эту тень? Эта наша антология и представляет собой первую попытку перефокусировки вашего внимания с тени на сам объект.

Если придираться к словам, то можно сказать, что всякое литературное произведение в определенном смысле — тоже не более чем тень реальности, да и сама реальность, как известно, эфемерна, но в этакие философские глубины давайте зарываться не будем.

2

Это собрание текстов охватывает примерно двадцатилетний период, 80-е и 90-е годы истекшего века. Японская литература в этот период претерпела довольно существенные метаморфозы, подробно описывать которые не позволяет ни объем, ни жанр вступительной статьи. Ограничусь напоминанием о том, что Япония сегодня, как и Россия, является «литературной сверхдержавой», о чем, в частности, свидетельствует обилие толстых ежемесячных журналов — во всем мире эта традиция только в двух наших странах и существует. Невозможно подсчитать, сколько в Японии было создано художественных произведений за эти 20 лет! Оценить значение этих сочинений можно будет лишь тогда, когда 99 % из них канут в Лету и наша с вами современность, утратив этот статус, превратится в объект исследования для будущих историков литературы. И все же, для того чтобы дать вам некоторое представление о драматических переменах, произошедших в японской словесности, рискну предложить некую схему. За точки отсчета возьму два писательских самоубийства и две нобелевские лекции.

Самоубийцы — это Юкио Мисима, совершивший харакири в 1970 году, и критик Дзюн Это, добровольно ушедший из жизни в 1999-ом. Про харакири Мисимы (1925–1970) подробно рассказывать, наверное, излишне — в России эта история хорошо известна. Мисима, чья звезда ярко вспыхнула на литературном небосклоне вскоре после окончания войны, ко второй половине 60-х годов увлекся идеей «соединения пера и меча», пускаясь на поприще «меча» в самые различные эскапады. Он вступил в ряды Сил Самообороны, создал военизированное «Общество щита». Закончилось всё это 25 ноября 1970 года, когда несколько членов организации во главе с писателем попытались устроить путч на армейской базе Итигая в Токио. Когда мятеж не удался, Мисима заперся в кабинете коменданта и вспорол себе живот.

Все факты хорошо известны и досконально изучены, но в мотивациях этого безумного поступка до сих пор не все ясно. Японцы отнеслись к нему по-разному. Кто-то говорил, что это был героический подвиг истинного патриота; кто-то обзывал Мисиму психопатом; иные говорили: «Мисима отторг литературу и доказал, что Дело выше Слова»; были и такие, кто иронически кривился; «Перформанс а-ля камикадзе, затеянный для увековечивания своей литературной славы». Как бы там ни было, неоспоримо одно: западник и эстет Мисима на исходе жизни сделал выбор в сторону национализма и самурайских ценностей. Только этот акт мало что изменил. В послевоенные годы японское общество в целом от самурайских ценностей отвернулось, да и вообще в известной степени пожертвовало традиционными ценностями во имя модернизации. Самоубийство Мисимы стало последним сполохом былого пламени.

За несколько лет до самоубийства Мисимы известный литературный критик Дзюн Это выпустил весьма примечательную книгу. Она называлась «Зрелость и утрата» (1967). Это критическое исследование прозы Сётаро Ясуоки и Дзюндзо Сёно по сути дела представляло собой анализ перемен, произошедших в японском обществе за послевоенный период. Автор утверждал, что, модернизировавшись, Япония отказалась от основополагающего принципа патриархальности, поменяв его на матриархальные ценности, обычно свойственные земледельческим сообществам, но в данном случае с успехом примененные на ниве индустриализации. Фигура Отца, ранее игравшая ключевую роль в семье и всем обществе, постепенно стала утрачивать свое значение, но и женская природа под воздействием страха — как бы не отстать от современности, тоже претерпела существенные изменения в погоне за новой американизированной цивилизационной моделью и стала терять свою природную «материнскость».