Он любил вас - [9]

7.

Федор выходит из читальни рано. Верхние этажи громадного дома на другой стороне улицы сверкают десятками ослепительных заходящих солнц. И от этого и на улице, и в скверике возле читальни необычно светло.

Федор идет по аллее скверика, смотрит на женщин с колясками и думает о том, что вот все они уже давно знают о болиде - невозможно о нем не знать! - и о той страшной опасности, которую несет болид им и их детям, но внешне в их поведении ничто не изменилось. Они так же вывозят своих малышей в сквер и так же кормят и купают их, как будто ничего не случилось, как будто никакого болида нет.

И происходит это не потому, что они не понимают опасности, а просто потому, что они, ничего не могут изменить. Им, может, и хотелось бы кричать, даже выть от страха. Но они понимают, что это бессмысленно. Всем страшно. И никто не кричит, не воет. Им, может, и хотелось бы, схватив своих детей в охапку, бежать с ними куда-то далеко, туда, где не достанет их никакая опасность. Но они не знают, куда бежать. Ведь опасность будет везде - радиация вездесуща. Им, может, хотелось бы забраться в удобную каюту громадного лайнера и переждать там трудное время. Но у нас не продаются эти каюты. Кто займет их - решают у нас не деньги. Уже известно, что лайнеры будут предоставлены прежде всего тем детям прибрежных районов, которых не успеют вывезти внутрь материка. Уже известно, что немало кают на лайнерах займут те, кто по долгу службы будет находиться в прибрежных городах до последнего дня, до последних часов. Те, кто уже не успеет эвакуироваться в глубь материка.

Поэтому никто и не мечется. Поэтому и живут люди внешне почти так же, как жили раньше. Нет смыела метаться. Нет смысла кричать. Ничто от этого не изменится. Нужно просто выполнять свой долг...

На одной из скамеек сквера Федор видит старика - седого, сгорбленного, в белой полотняной куртке и в старомодных, с темной оправой, очках. Вокруг старика суетятся и шумят мальчишки. Федор подходит ближе и замечает на коленях у старика альбомы с марками. Методично, медленно, аккуратно старик снимает пинцетом одну марку за другой и кладет их в протянутые мальчишечьи руки.

Кто-то, дернувшись, нечаянно сбивает у него очки. Старик ловит их на лету, спокойно надевает и как ни в чем не бывало продолжает свое дело.

Федор останавливается и глядит в альбомы через мальчишечьи головы. Марки всегда были ему интересны. Когда-то, в пионерские годы, он собирал их. Трудно собирал, потому что у матери не было денег, чтобы покупать марки в магазинах. Он так и не набрал в детстве хорошей коллекции - не удалось. Может, потому и тянет к маркам до сих пор? Старик замечает Федора, поднимает к нему глаза, жалко улыбнувшись, говорит:

- Вот... Собирал всю жизнь... А теперь раздаю. Теперь все теряет свою ценность. А для них еще это пока радость... Эх! - Он слабо машет рукой с пинцетом. - Им нужно сейчас много радости. За десятки лет вперед...

Он снова наклоняется к альбому и поддевает пинцетом еще одну марку - большую, красивую марку далекого острова Гаити.

8.

"Федя, дорогой!

Ты прости, если я напишу что-нибудь бестолково.

У меня мысли путаются.

Я по-прежнему сдаю сессию. Правда, зачем - не знаю. Мне все больше кажется, что все это - зря, что сейчас нужно что-то совсем другое. И вообще, по-моему, люди сейчас делают свое дело просто по инерции. А думают вовсе не о деле. Я же вижу, как спрашивают нас преподаватели. Как будто им все равно, знаем мы предмет или нет.

По-моему, им эти экзамены кажутся такой же бессмыслицей, как и нам.

Пятеро ребят из нашей группы вообще ничего не стали сдавать. Помахали нам ручкой, сказали, что в такие дни надо делать что-то главное, и улетели на Балтику строить плотины. И из других групп многие ребята разъехались на стройки. Раньше бы наш декан последние волосы на себе рвал. А сейчас молчит, будто ему безразлично. Может, и на самом деле - безразлично?..

Наверно, я страшная дура и невероятно глупо, просто бездарно вела себя с тобой. Теперь я все ясней понимаю это. Я думаю о тебе каждый день, каждый час. И ничего не могу с этим сделать. Читаю теорию информации, а где-то внутри у меня все время стучит: "Ты есть! Ты есть!"

Хочется бросить к черту все учебники и улететь к тебе. Именно не уехать, а улететь! Чтоб быстрее!

Вчера я заходила к твоей маме. Она волнуется, спрашивает, что теперь будет. Я ее успокаивала, говорила - ваш дом на такой высокой горе, что ему никакое наводнение не страшно. Она очень беспокоится о тебе. "Им-то, - говорит, - больше всех достанется". Ты уж пиши ей почаще. Ей сейчас очень трудно.

Но вообще-то твоя мама держится молодцом. Особенно по сравнению с другими стариками. Почему-то старики в Пензе паникуют больше всех. Хотя и говорят при этом, что нам, мол, уже все равно. Один такой мечется сейчас в соседней квартире. Еще вчера он кричал во дворе, что ему в его годы уже ничто не страшно. А сегодня утром прибегал к нам за веревками - укладывает вещи. "Куда, - спрашиваю, - собираетесь?" "На Памир, - отвечает. - Там высоко. Никакое наводнение не достанет".

"Так ведь оттуда эвакуируют! - говорю я ему. - Там ожидаются землетрясения..."