Он говорит - [41]

Спирта для протирки оптических осей у нас на заводе хватало.

А за границу в поздние времена съездил пару раз — в Турцию съездил, а потом в Египет.

Утомительно мне это показалось, пусть молодые ездят.

А ещё лучше — мальчишки мои. Ездить мальчишкам нужно, потому что им голову встряхивает.

Я в Египте, в той самой Хургаде, наблюдал старика. Его вывезли взрослые дети — видимо, вся семья была на отдыхе, потому что по старику ползали внуки. Он был чрезвычайно недоволен — я так сразу понял, что он домосед, как и я.

И вот мы сидели как-то с ним рядом, была экскурсия в пустыню. Валился в Магриб фантастический закат, мы сидели в шезлонгах, и я обнаружил, что старик смотрит на запад и бормочет „Ненавижу, ненавижу“ Я как-то несколько подивился такой неприязни к родным, но отнёсся с пониманием.

Перелёт, потом суета всякая, а ты сиди тут, сторожи выводок, пока молодые на дискотеке пляшут.

Но старик мне всё объяснил.

Его прибрали в 1950-м, нет, не по политике, а за ларёк у станции.

Строил он Главный Туркменский канал, это была знаменитая стройка, которую не потянула даже сталинская директивная экономика. Канал этот бросили копать в после смерти Сталина, потому что уж мочи не было. Сам Берия отступился, развёл руками, херня какая-то вышла, говорит. А уж Берия не такой человек был, чтобы легко сдаваться. Ну, в общем, котлован тот оказался бездонным. Не знаю уж, засыпали его обратно, или пустыня сама затянула эту прореху.

Но с тех-то пор этот старик возненавидел пустыню, а путешествовать как раз очень любил, и хотел в Турцию. „Бананы ел, пил кофе на Мартинике, курил в Стамбуле злые табаки“ — вдруг пропел он неожиданно красивым, хоть и старческим голосом.

Но табаки остались за бортом, дети взяли семейный тур в Египет.

И вот он сидел рядом со мной в шезлонге, наблюдая, как солнце исчезает в Царстве Мёртвых, и тихо ненавидел все пустыни мира.

Имел право, я считаю».

Он вдруг что-то вспоминает, усмехается и говорит: «Я вот что хотел рассказать — про преодоление неловкости. Про тот восторг безумия, который начинается за этим. Вы знаете, у меня недавно сбылась мечта — я построил себе дом, среди старых дач — на участке, принадлежавшем моему покойному деду.

Добротный крепкий дом, за время строительства весь обросший сливовыми деревьями и калиной.

Я уже тогда начал болеть, и мне был нужен свежий воздух.

Ко мне должны были приехать друзья на новоселье, и вот я пошёл за сливами.

Обрывая сливы, я как-то разговорился с соседским мальчиком. Мальчик этот был шести лет, симпатичный и чем-то напоминал Ральфа, сына полицейского, ну, знаете, из сериала „Симпсоны“.

Он рассказал мне, что в детстве (в том, что он считал детством), он очень боялся старой двери, что была прислонена к моему сараю.

Действительно, когда я начал строить дом, то у меня возникла романтическая мысль поставить туда входную дверь от квартиры моего детства — старую деревянную дверь образца 1946 года, с почтовым ящиком на ней.

Да что там, дверь эта переместилась за сарай задолго до дома, ровно в тот момент, когда ушлые кооператоры стали промышлять стальными дверями.

Конечно, ничего из моего плана не вышло, и дверь гнила за сараем со времени либерализации цен — если кто из вас помнит, что это такое. Ну и вида эта дверь стала такого, что винтажнее не бывает.

А соседский мальчик боялся этой чужой двери, прислонённой к стене чужого сарая.

Мать мальчика говорила ему, что она украдёт эту дверь и сожжёт, и это была очень душещипательная деталь, особенно из уст маленького мальчика, стоящего под сливами.

Я обливался слезами, представляя его, тогдашнего, и его бесстрашную мать.

При этом я чувствовал себя виновником этой трагедии. Я совсем забыл про эту гниющую груду дерева. Оттого я решил спалить эту дверь сам. Вытащить её на садовую дорожку через заросли калины и слив было невозможно, и я решил перекинуть её через забор. Дверь оказалась чрезвычайно тяжёлой. Она набухла водой — и, всё-таки, в ней было несколько лет сталинизма, влага хрущёвской оттепели, весь застой и даже немного свободной России. Она вобрала в себя всё — и груз этот вдавил дерево в палую листву. Я тужился, и, наконец, поднял её над головой, как штангист, чтобы перекинуть через забор.

И в этот момент у меня упали штаны.

Я и не верил, что так бывает. Штаны упали как во французских комедиях с Луи де Фюнесом.

Штаны упали, а у меня над головой — дверь.

Это было немыслимо дурацкое зрелище (я думаю). К тому же, я сэкономил на нижнем белье.

Надеюсь, что мальчик меня не видел, это была бы для него травма похуже облезлого монстра за сараем, помнящего похороны Сталина.

Я сделал несколько шагов, стреноженный штанами, и всё же кинул дверь через забор.

Тут мораль в том, что это, конечно, неловкая ситуация, но прошедшая в своей неловкости ту грань, когда тебе стыдно.

Становится даже как-то весело.

Я предупреждал, что начну издалека.

Приехали мои друзья. Приехали пьяницы и трезвенники, успешные люди и те, кто спрятался от жизни в кокон стариковских квартир.

Приехал и один наш бизнесмен с супругой. Они жили образцовой семьёй — с детьми-полуиностранцами, с домом где-то в Италии, где у них стояла яхта, и мы, подчиняясь насилию, разглядывали снимки под звучные рассказы про стаксели и бом-брамсели.