Он говорит - [40]

Ну, кое-как до метро на какой-то окраине доехали, я раскланялся, выгрузил три тела, что там, как дрова лежали, да и попрощался.

Вот проживёшь подольше — авось о тебе лучше думать будут.

А, вспомнил, как эта игра называется. „Серсо“. Точно — „Серсо“, ну с кольцами, помнишь?»

Он спускает ноги с койки и говорит: «Ты знаешь, сынок, у меня была профессиональная прививка от разговоров о нравственном выборе. Я ведь историк — ещё советской закалки.

Поэтому я обожаю чужие крики души, как вещь мне недоступную, и вовсе не обидчив, когда мне говорят о гражданской нравственности.

Ну я ведь перегорел ещё в пятьдесят девятом, когда ещё аспирантом начал заниматься реабилитированными. Тогда ещё вышел пятьдесят первый том Большой советской энциклопедии. Это был такой специальный том, в который засунули все новости — и, в частности, ворох статей о реабилитированных. Сын меня тогда ещё спросил, почему у них один год смерти — будто какой-то грипп скосил этих красных командиров.

Несколько лет нам всем казалось, что в тот год своей смертью вообще не умирали.

Расскажу такое: я занимался одним красавцем. Четыре ордена Красного знамени, три Георгиевских креста, за прошлое — ещё немного, и был бы полный кавалер. И вот этот человек в тридцать втором году приходит на Новочеркасское кладбище и пускает себе пулю в лоб.

Об этом говорилось как-то глухо, среди коллег, которые писали про разных маршалов возникла традиция — на предпоследней странице биографий мы писали о планах перевооружения, о тревоге перед войной. А потом, на последней — „пал жертвой несправедливости, доброе имя его было недавно восстановлено“

Самоубийство тоже не жаловали — застрелиться можно было только в окружении, как сделал генерал Ефремов, а тут кладбище. Комкор приходит туда 2 мая, на следующий день после праздника. Что это было? И вот возникла мысль, что это из-за восстания на Кубани, что было в том же году — такая романтическая мысль, в духе „Тихого Дона“, только с другими, кубанскими казаками — и вот человек стреляется, чтобы не воевать против своих. Но это глупости, конечно, никаких „своих“ там не было, комкор был из-под Уфы, восстание было в ноябре, и знать он ничего не мог. Сразу возникает версия про белую горячку, про душевную болезнь — но всё это было зыбко, непрочно.

Общество хочет заговора, я ведь помню времена, когда в любой книге было написано, что Горького отравили, Менжинского и Куйбышева — умертвили, умертвили — да, вот хорошее слово. Общество ищет некого смысла в смерти, чтобы не просто умер, а умертвили. Это как-то даже приподнимает ладью над доской.

Но уже тогда я начал понимать, что есть что-то выше всей этой истории. Мой бывший однокурсник занимался Востоком — и перед его глазами проходили судьбы каких-то безвестных визирей при дворе шаха.

Я-то небольшой специалист в этих дворцовых делах, но понял тогда, что со стороны не кажется удивительным — ладья исчезла с этой персидской шахматной доски, или там пропал офицер. Это всё ожидаемо в Азии, да и везде, где играют в шахматы.

Это я тебе, парень, рассказываю оттого, что в этот момент я засомневался в своей специальности историка. То есть, в том, есть ли история. Я читал доносы, аккуратно подшитые в папочки, и этих доносов было множество. Потом масса людей, согласились с тем, что виноват только Он, проклятый.

Он, Он нас всех попутал.

Потом я видел, как в этом винят строй, потом вовсе бесов каких — я прожил много лет, и видел, как это общество переваривает внутри себя вождей и их визирей, и стал понимать, что именно общество тот самый Левиафан, а вовсе не государство. Это расплывчатое общество придумывает себе обстоятельства неодолимой силы, чтобы оправдать своё пищеварение.

Так и станешь вмиг мизантропом, и уж очевидно, что в человеке более от зверя, и куда менее божественного начала.

Об этом, кстати, с тоской ещё Достоевский замечал.

Я тебе, парень, больше скажу — я не судья этим эмоциональным взрывам: „доколе!“ „ужас!“ „господа, вы звери!“ Потому как действительно ужас и звери. Но человек искренний, который серьёзно так вскрикивает, редко останавливается на справедливой эмоции, он норовит как-то всё продолжить, обобщить, сделать какой-то вывод, решить, кто прав, кто виноват, и тут как раз засада.

Прямо капкан какой-то.

Но моё дело о капкане предупредить, а там хоть не рассветай — звёздное небо-то мизантропу завсегда приятней».

Он говорит: «А я вот не сожалею о том, что перестал путешествовать. Да и слово это такое обязывающее. Это в прошлом человек фигачил на заводе, а потом ехал на юг. Вернее, на юга. Он отъедался там, грелся, напивался впрок. А как пошли садовые участки, нормальный работяга, такой, как я, ездить перестал.

Я участок получил, когда стал мастером. Бригада у нас была хорошая, без слизи. Правда, на садовых участках было запрещено строить настоящие дома, можно было только летники. А что отличает настоящий дом от ненастоящего? Не знаете? Я вам расскажу: отличает его печка. Вот мы сварили на заводе чудесные буржуйки, лёгкие, приёмистые — и чуть что, как проверяющий какой приедет, их прятали. Ну а потом просто прикормили проверяющих — приедет такой фанфаронистый, а уползает от нас на четвереньках.