Он говорит - [37]

Ну, вот скажи, дорогой друг, тебе вот в дверь позвонят среди ночи и спросят, болел ли ты сифилисом — что ты ответишь? То-то же.

Поэтому выходит из этого всего сплошной агностицизм.

Вот была печальная история — прошло время, и я могу говорить о ней более спокойно. У одного нашего сотрудника убили сына. Убийц, вроде бы, поймали — и оказалось, что среди них несовершеннолетний.

Как только свершиться какая-нибудь гадость, люди, особенно далёкие от события, начинают кричать „Распни!“ Такое впечатление, что стоишь в толпе алёш карамазовых, которые хором бормочут „Рас-стре-лять!“ Это всё понятное, но несколько пугающее поведение.

Сейчас я попью, отвлекусь от агностицизма и расскажу, почему оно меня пугает.

…Вовсе не из-за кровожадности.

Возьмём, к примеру, сов.

Совы очень симпатичные, но при этом известно, что в случае бескормицы они скармливают младших детей — старшим. Это не хорошо и не плохо — у них такая жизнь. А внучок мой ужасно переживал, узнав о такой повадке, и говорил, что смотреть на них теперь не может.

С людьми то же самое. Когда случается какая-нибудь мерзость, все вы начинаете прыгать у своих компьютеров, крича: „Надо бы расстрелять мерзавцев, убивших маленького мальчика, я бы убил, я бы своими руками задушила, на порог не пустил бы, манной каши не дала бы“.

Ну так надо купить билет в чужой город, подобрать на пустыре арматурный прут, проломить негодяю голову, а потом либо уйти в бега, либо сдаться правосудию.

Никто, правда, никуда не едет. Все сидят по домам, волнуются.

А в нашем случае, с нашими-то душегубами, случилась загвоздка — расстрелять надо было, но один из негодяев был несовершеннолетний. И тут у меня произошёл разговор, что напомнил мне все эти философские билеты на экзамене. Короче, агностицизм.

Одна дама из соседнего отдела, даже не из отдела, а из бухгалтерии, сообщила, что расстрелять можно запросто. Дескать, ещё несколько назад за множественное убийство с особой жестокостью двенадцатилетнего засранца все-таки расстреляли.

— В России? Несколько лет назад? — тут не только я, но и многие наши удивились.

— Именно-именно. Или в девяностые, — говорит она. — Судили, приговорили и расстреляли. За убийство женщины и маленького ребенка (тетки и ее маленькой дочери) детдомовцем. Достаточно известный случай был, поройтесь в спецархивах.

Во мне началось смятение. Внутри моей гностической системы можно было придумать объяснение — ну там, что имеется в виду, что его задавили в камере, малолетнего убийцу могли поставить к стенке в подъезде какие-нибудь мстители. Или там — сталинский режим. При сталинском режиме, известное дело, всякое бывало. Но речь шла о девяностых, статья пятьдесят девятая, про смертную казнь там было всё написано довольно однозначно. Не говоря уж о том, что в любом учебнике было написано (да, мы посмотрели), что только с четырнадцати лет судить можно. А тут двенадцатилетнего не только осудили, но и привели приговор в исполнение и в тот год, когда уже был мораторий. Одним словом, этот был отвратительный разговор, который лучше не вспоминать. Концы не сходились.

Да и дама противная такая была, а ещё они у нас на Восьмое марта из лаборатории стаканы взяли, да так и не отдали. Я заходил, видел — стоят стаканы наши. Чисто помытые.

В общем, я почувствовал себя полным говном. Оказалось потом, что история имела место — как в старом анекдоте армянского радио: „Правда ли, что Казанджан выиграл автомобиль в лотерею?“ — „Правда, только не Казанждан, а Алабян, не в лотерею, а в преферанс, не автомобиль, а три рубля, и не выиграл, а проиграл…[4]

Но расстреляли, да.

В пятнадцать.

В шестьдесят четвёртом.

Спросите себя: видели вы все уголовные дела своего Отечества? И честно отвечаешь себе же: не видел. Спроси себя: а помнишь, про дело Рокотова, Файбишенко и Яковлева? И честно отвечаешь — помню. Я-то помню, современник, можно сказать. Правда, дело было довольно громкое, знаменитое, и не сколько суровым приговором, а обратной силой нового закона. И ты начинаешь оправдываться перед этим своим внутренним спорщиком, что раз об этой истории говорили все газеты мира. А что это при первом российском Президенте шлёпнули мальца и правозащитники не свистнули, журналисты в бубен не стукнули?

А ещё мой внутренний голос говорит мне:

— Вспомни теорему Ферма.

А что её вспоминать? Я и не забывал эту историю. Дело в том, что когда мне было лет двадцать, я серьёзно считал, что теорема Ферма недоказуема. Это было для меня чем-то вроде вечного двигателя. В наш математический институт приходили одинаковые сумасшедшие — одни с вечными двигателями, а другие — с доказательствами теоремы. И тех и другие отличали прозрачные полиэтиленовые мешочки, в которых они таскали растрёпанные стопки чертежей и выкладок. Я их ненавидел, серьёзно думая, что теорема недоказуема.

После того, как теорему Ферма доказали, я осторожно отношусь к своим убеждениям, что можно объединить как „этого не может быть, потому что этого не может быть никогда“.

Мне неизвестна судьба мальчика-убийцы, летающей тарелки, Маяковского и путь сифилиса.

Я всё принимаю на веру.

И вам советую“».