Он говорит - [13]

С Индией мы давно дружили, и дружба крепилась ракетами-носителями, дизельными подводными лодками, истребителями МиГ-21-Копьё и прочие полезными вещами.

Однажды целый самолёт разных начальников полетел продавать очередные полезные вещи в Индию. Самолёт этот принадлежал одной знаменитой компании по продаже полезных вещей. На борту были все свои — и пить, конечно, начали прямо на взлёте.

Путь был неблизкий, и не скоро они достигли пункта назначения.

Но вот уже аэропорт, переминается с ноги на ногу почётный караул, самолёт рулит к ковровой дорожке. Тут произошла минутная заминка, поскольку аэродромные люди с пятнышком между бровей не успели подать трап.

Вдруг открывается дверь, и прямо на взлётно-посадочную полосу вываливается человек с портфелем. Шлёп! Он отряхивается, подбирает портфель, и, игнорируя почётный караул, трусит к аэропорту. Пауза. Вслед за ним из дырки в борту выпадает второй человек. Шлёп! Он подбирает разлетевшиеся бумаги, и, прихрамывая, тоже бредёт к зданию аэропорта мимо ковровой дорожки.

Люди с пятнышками между бровей подписали контракт тем же вечером.

Такая вот у меня история была».

Он говорит: «Однажды наша компания отправилась в Крым. Это давно было — он тогда ещё не то, что украинский, советский он был. А мы были молоды. Деньги экономились, как экономилось всё тогда, включая удобства. Поэтому мои конфиденты тряслись в плацкартном вагоне. Много было там чего интересного, всякие интересные вещи были и вокруг. Например, цистерны с блестящими в темноте подтёками на боках. Интересными были и только что появившиеся повсюду пограничники — разномастные, но удивительно нахальные.

Поезд останавливался часто, и тогда становилось слышно сонное ночное дыхание. Стучали обходчики по буксам, и звук этот, вначале резкий, висел в воздухе, длился, сходился и расходился по составу.

Но интереснее всего был наш проводник. Он в раздражении разглядывал вагон и говорил время от времени:

— И ведь никто не прибирается!..

Среди прочих путешественников был и мой давний друг. Вьетнамист, промышляющий ныне продажей оружия, законник и человек весьма рациональной жизни. Он сразу завернулся в простыню и уснул.

Время длилось, и на звон стекла пришёл проводник. Проводник оказался обласкан нашими не спящими девушками и, опробовав жидкое, захотел обратиться к мягкому. Видимо, он решил, что если девушка ему добровольно наливает, то должна сделать и ещё что-то. Но, wer das Kleine nicht ehrt, ist des Grossen nicht wert.

Девушки возмутились, а проводник обиделся. Он начал кричать, что у одного из нас билет в другом вагоне (это была правда), и отчего-то пинать нижнюю полку, на которой спал наш товарищ (а спал он, кстати, как раз на своём месте).

Мы говорили проводнику: „Не буди его. Не буди его, брат наш проводник, повелитель простыней и король чайных стаканов, не делай этого — хуже будет“.

Но проводник не слушал нас, он кричал: „Вставай, кабан!“

Напрасно он это делал.

Мы его предупреждали.

А он нас не слушал.

Лодочник действительно встал и молча пошёл в другой вагон, но прошёл его насквозь, прошёл и следующий, и нашёл бригадира поезда. И рассказал тому о невесть откуда взявшемся пьяном сумасшедшем скандалисте.

Бригадир пришёл и начал колотить своего подчинённого на глазах у всего проснувшегося вагона. Ситуация осложнялась тем, что оба железнодорожника были грузинами и громко кричали на своём гортанном наречии. Проснулся весь вагон, побежали бессмысленные и никчемные чужие дети, упал старичок со второй полки, и вот, в начавшемся тогда бедламе я живу до сих пор».

Он говорит: «Суеты не люблю, но пуще не люблю кампаний. Дело было давнее, когда не отзвенел ещё горбачёвский указ. У нас ведь что? Страшнее, чем под трамвай — под кампанию попасть. А уж тогда, под указ, нажить неприятностей по пьяни было легче лёгкого.

В ту бездну столько народу упало, что мама не горюй.

Один товарищ наш тогда учился в институте, среди тех евреев, что опасались в разные знаменитые вузы поступать, и паслись всё в каких-то странных институтах, но на математических кафедрах. Напрасно, меж тем, говорят, что евреи не пьют — очень даже пьют, хоть и не все.

И вот товарищ наш напился как-то страшно, и хоть предлагали ему переждать до утра на матрасике, не внял он молитвам. Может, там какие иные у него резоны были, но, так или иначе, поплёлся он домой.

Метро закрыто, в такси не содют, в общем, печаль, как сообщал нам один поэт.

Однако кое-какие люди всё-таки обратили на нашего товарища внимание. Только были эти люди в погонах, и передвигались по улицам в экипаже, в просторечии называвшемся тогда „бобик“.

Останавливают они свой бобик рядом и заводят неспешный разговор.

И тут бы нашему товарищу этот разговор поддержать, отвечая кратко и односложно, но он не поддержал и не отвечал, а побежал, дурак, куда-то в сторону, но только не убежал далеко, зацепился за что-то и вовсе упал.

Тут-то его и приняли.

Протокол стали составлять прямо на капоте.

Ну, студенческий билет из него извлекли, однако для полноты картины спросили про год рождения.

Ему-то вовсе не хочется ни под трамвай, ни под компанию, опять же, институт, военная кафедра, а кому хочется делать двухгодичный перерыв в функциях Лагранжа, или что он там изучал. Он засуетился и решил милицейских людей удивить, чтобы они его за блаженного приняли, а потом и отпустили Христа ради.