Оловянные солдатики - [48]

в медленном блюзе и взвился, точно дым сигарет на хорошей вечеринке к исходу ночи, — а если я говорю „исход ночи“, парень, значит, я имею в виду разгар веселья.

Я еще не описал Нину, что о ней напишешь, если она чудо всех стран света, Макро-Нина! Пагода Запада, Восторг Востока, Вьюга с Юга, а темперамент более чем северный. И уж кто-кто, а она умеет показать товар лицом.

— Сыграй нам, Рик, — пискнула Анна-стерва.

Не помню, успел ли я сообщить, что я пианист, исполнитель блюзов. Да вы и сами могли бы догадаться. У меня это недурно получается, если говорить откровенно. Так меня уверяют. Самому-то трудно судить.

— Да, сыграй нам, — елейно подхватил Нунополос.

— Когда запретят все войны, — ответил я.

— При чем тут войны? — взвизгнула Анна-стерва.

— Молчание пушек — лучшая музыка, — прошептал я.

— Не очень-то красиво, скажем прямо, впутывать во все политику, — возмутилась Анна-стерва. — Говори прямо, голубушка, говори квадратно, можешь говорить даже кубически. Лично меня всегда тянуло на кубу.

Я скис. Все они — сплошная липа, хоть липовый чай заваривай; впрочем кто станет заваривать чай из Нунополоса и Анны-стервы? Еще пронесет, чего доброго.

— Сыграй для меня, Рик, — мягко попросила Макро-Нина.

Я посмотрел на нее. Она хорошо смотрелась.

— Только для тебя, Нина.

Я подскочил к пианино и открыл крышку. Мне улыбнулись восемьдесят восемь маленьких друзей. Черные и белые вперемежку — в этой забегаловке нет сегрегации. Я взял два или три мягких блюзовых аккорда, только для того чтобы сообщить моим добрым друзьям, что я вернулся в родные края, а потом рванул „старье берем“. Играл я быстро, но не слишком быстро, чеканные звуки вытягивались в бесконечно текущую дорогу, такты грохотали по шпалам, как старинный паровоз. Мы с черными и белыми друзьями выбрались из тональности „ля“ и ураганом перешли в ми-минор. Я знал только одно: лихо получалось. Оседлал я „старье берем“, как парящего орла, и бедное измученное сердце у меня аж зашлось от радости. Я забыл про Нунополоса, Фиддингчайлда и Анну-стерву. Забыл даже про Нину… Пока не увидел, что она стоит рядом со мной возле пианино и глаза у нее сияют точно звезды. Красноречивые были глаза. Они умоляли: „Ах, Рик, давай вместе. Здорово будет, Рик“.

Вот я и кивнул ей, и мы начали вместе. Ее голос рванул по шпалам со мной бок о бок.

— Старье берем!

— Старье берем!

— Старье берем!

— Старье берем!

— Давай, давай, давай, старуха! — крикнул я. И она дала, дала, дала.

— Старье берем!

— Старье берем!

— Старье берем!

Голос ее впивался в меня кандалами. А мои аккорды оставляли на ней следы, как поцелуй. Вот это жизнь!

— Старье берем!

— Старье берем!

— Подсыпь еще!

— Подсыпь еще!

Мы закруглились и глянули друг на друга, точно впервые увидели, а может, так оно и было.

— Ну и ну, парень! — сказала она.

— Не нукай, не запрягла, — сострил я и сразу увидел, что она любит слушать остроты не меньше, чем я острить. Потому-то мы и стали самой неразлучной парочкой-перестарочкой к западу от Голд-Хок Род».

Роу дал отбой при помощи бесстрастной точки и уставился на нее, точно впервые увидел, а может так оно и было. Он глянул на двадцать шесть своих маленьких друзей — клавишей, не говоря уж о сумасшедшей точке, или апострофе, или запятой, и прочих двоеточий, рад был познакомиться, si vis pacem n’est prie na rojon, пусть даже она и наборно-пишущая, но кому какое дело, если на тебя снизу вверх смотрят двадцать шесть сияющих пластмассовых мордашек и говорят: «Наше вам с кисточкой»…

— Ладно, ваша взяла, — сказал Роу двадцати шести маленьким друзьям. — Вас двадцать шесть, а я один, придется капитулировать безоговорочно. Клянусь, больше я вас и пальцем не трону.

31

День пламенел. Час пробил. Близилась роковая минута.

В этот день Нунн отложил в сторону клюшки и фехтовальные маски, и встал, и принял бразды правления. На всем поле в то утро царила нервозность и отчаянная сумятица последних приготовлений. Только Нунн был спокоен и безмятежен: человек, рожденный повелевать и командовать битвой, дождался наконец своего Азенкура[27]. Тревожное ожидание и поиски стратегии остались позади. Решения приняты; теперь пусть хлопочут подчиненные, приводя их в исполнение. Утро Нунн провел за игрой в гольф. Днем, когда он приехал в институт после восемнадцати партий альпари и неторопливого ленча, над главным входом уже красовался навес, а впереди на улице уже был расстелен ковер. Все это Нунн осмотрел досконально, пребывая в приятном расположении духа. Когда он проходил под открытыми окнами нового корпуса, в нос ему шибануло нитроэмалью от четырех картонных вычислительных машин, которые были установлены тем же утром в отчаянной попытке заполнить пустынные акры лаборатории. Нунн улыбнулся. У себя в приемной он застал мисс Фрам; она срочно звонила слесарю, чтобы тот пришел устранить громоподобный рык, внезапно начавшийся в трубах августейшей уборной. Вид у мисс Фрам был усталый и слегка взвинченный. Нунн пристально поглядел на нее, преисполненный жалости к ее тяжким трудам, связанным с честью находиться от него в вассальной зависимости. И осчастливил ее словом одобрения.