Оливковая ферма - [26]

Я не особенно люблю портвейн и, уж разумеется, не имею никакого желания пить эту теплую, приторную жидкость в семь часов жаркого летнего вечера. К счастью, едва мы делаем первый глоток, он приказывает Марселю устроить нам экскурсию по дому, а сам опять углубляется в счет. Одиль в соседней комнате продолжает разговаривать по телефону. Судя по тому, что я непрерывно слышу ее оживленный голос, собеседник женщины еще не успел произнести ни слова.

Меня все сильнее разбирает любопытство. Что это за странные люди? Следом за Марселем мы переходим из комнаты в комнату и выясняем, что обстановка в них еще более скудная, чем в гостиной.

— Вы тоже недавно переехали? — спрашиваю я.

— Нет, — удивляется юнец. — А что?

Во всех восьми комнатах наверху меблировка состоит из одних спальных мешков на полу. Исключение составляет только хозяйская спальня: здесь окна украшены шторами в сине-желтую полоску, имеются встроенные шкафы, светильники на стенах, несколько зеркал от пола до потолка и богато украшенный позолотой туалетный столик — наверняка шедевр той же фирмы, что оформляла кухню.

— Комната ваших родителей? — спрашиваю я, просто чтобы что-нибудь сказать.

— Да, только они здесь не спят.

— А почему?

Может, они на ночь укладываются в гробы? Мишель дергает меня за рукав. Вероятно, он считает, что подобное любопытство не вполне прилично. Но уже поздно, бестактный вопрос прозвучал. Марсель, впрочем, нисколько не смущен.

— Они спят в фургоне с собаками, — бесхитростно объясняет он.

Эта новость заставляет замолчать даже меня. Мы завершаем обход дома и возвращаемся в salon одновременно с закончившей разговор хозяйкой. По пятам за ней идет второй ротвейлер — крупный щенок, который обещает вырасти в такое же чудище, как его мать.

— Виски мне! — обессиленно стонет Одиль.

Жан-Клод отмеряет ей щедрую порцию, доливает портвейн в наши стаканы, к которым мы едва успели прикоснуться, и отставляет в сторону пустую бутылку. Марсель распаковывает батон и мажет маслом чахлые ломтики булки.

— Santé![75]

Мы поднимаем бокалы и подносим их к губам. Звонит телефон. Марсель бежит в соседнюю комнату.

— Амстердам! — кричит он оттуда.

Его мать устало вздыхает, прикуривает сигарету и уходит, прихватив с собой стакан с виски и пачку «Кэмел».

— Пьем до дна! — жизнерадостно провозглашает Жан-Клод и заставляет меня сделать именно то, чего мне больше всего хочется избежать.

Мы провели в гостях уже почти час, это наш последний вечер вместе, и мы хотим домой. Но Жан-Клод объявляет, что, как только Одиль закончит разговор, мы будем обедать. Мишель приходит на помощь и объясняет, что дома нас уже ждет обед. Но хозяин не желает ничего слушать. Обедать мы будем у них. А до этого надо непременно доесть паштет, который приготовлен из застреленной лично им дичи. Sanglier. Я интересуюсь, где же в здешних местах он мог подстрелить дикого кабана. Может, наш холм и остался последним островком неиспорченной природы на всем побережье, но все-таки от него лишь десять минут езды до Канн.

— Что-то я не встречала кабанов у нас в саду, — хихикаю я.

— Mais si, si[76], на дальней стороне вашего холма, — кивает он. — Они там бродят целыми семьями.

Жан-Клод не похож на шутника, хотя мне по-прежнему не ясно, на что именно он похож. Я вглядываюсь в его лицо и не нахожу на нем ни тени насмешки.

— Вы шутите? — с надеждой спрашиваю я.

— Конечно, он шутит, chérie, — спешит успокоить меня Мишель.

— Да нет же. А еще змеи и скорпионы, — настаивает Жан-Клод, а я залпом выпиваю полстакана портвейна.

Пока Одиль по очереди беседует с Парижем, Лионом и наконец с Женевой, ее муж загоняет нас всех к роялю и силой усаживает за него Марселя. Юнец колотит по клавишам, а мы, с трудом преодолевая неловкость, поем хором. Позже к нам присоединяется и сияющая Одиль. Она сообщает, что обожает музыку (музыку!), наливает себе новую порцию виски и открывает новую пачку сигарет.

— Le boulot est fini! — Работа на сегодня закончена!

Обе собаки тем временем забрались на стулья и с наслаждением пожирают паштет и булку. На стол падают слюни и крошки, но никто, похоже, нисколько не возражает (и эти люди еще жаловались на нашу бедную, деликатную, хоть и прожорливую Памелу!). Мы с Мишелем уже совершенно пьяны, и я попеременно вижу то трех, то шестерых Жан-Клодов, причем все они завывают и топают ногами, как раненые слоны. Наконец песня допета, и хозяин с радостным ржанием захлопывает рояль. Вся огромная комната дрожит и трясется от его буйной энергии.

Разумеется, уйти нам не удается.

Уже в полной темноте мы, то и дело спотыкаясь, возвращаемся домой. Над нами темно-синее небо со звездами, такими крупными и яркими, словно ребенок нарезал их из золотой бумаги. Есть уже поздно, да и готовить мы не в состоянии, а потому не спешим в дом. Чтобы немного протрезветь, мы долго плещемся в бассейне, а потом без сил валимся в шезлонги и ждем, пока ночное небо перестанет крутиться у нас перед глазами.

— О чем вы так долго беседовали с Одиль? О нашем счете за воду? — спрашиваю я, не поворачивая головы, потому что даже от этого простого движения мир опять начинает раскачиваться.