Ольга Ермолаева - [4]

— Я саночки возьму, наберу в лесу сучков, привезу, и мы затопим печку.

Щека матери прикоснулась к ее щеке, и теплая слеза смочила лицо девочки.

— Милая ты моя, доченька...— тихо проговорила Лукерья и крепко прижала ее к себе,— спи-ка, утро вечера мудренее.

Утром Оля выглянула из-под ситцевого стеганого одеяла, сшитого из разноцветных лоскутьев, и не нашла в избе мать.

Вылезла из-под одеяла, хотела отворить дверь и выйти в сени, но дверь была крепко приперта. В избе было холодно, сумрачно и сыро. Жиденькими кудрями спускалась к полу испарина от обледеневших окон. Дрожа, девочка снова залезла под одеяло и, съежившись, замерла. Была одна тревожная мысль, куда ушла мать.

Мать пришла к обеду и принесла с собой большой узел белья для стирки.

И вот с этого дня она как бы забыла о дочери. С раннего утра уходила по богатым домам. Работала там водоноской, а остаток дня неотлучно стояла у корыта, стирала белье. Когда матери не было дома, Ольга делала из одеяла теплый шатер на кровати, раскладывала возле себя тряпичные куклы и тихо играла, забывая, что в доме одна.

Мать приносила иногда подмышкой два-три полена дров, колола их во дворе, топила печку и вот только в это время в избе становилось теплей, светлей и уютней. Мать садилась к столу, возле сальной свечки, накладывала заплаты на дырявую одежду и беззвучно плакала.

В один из зимних вечеров Оля долго поджидала мать, стенные часики — «шептунки», с подвешанной к гирьке гайкой, показывали уже десять — матери не было. Девочка сторожко прислушивалась к уличному движению, боязливо подходила к окну.

На улице было тихо, морозно. Лунный свет трепетно-синеватыми тенями играл на стеклах, в складках и лепестках причудливых цветов. От этого безжизненного света луны становилось еще холоднее и тоскливее.

Мать на этот раз вернулась уже к полуночи и пришла веселая, ласковая. Она подала девочке небольшой белый калач и длинную грошевую конфету, завернутую в синюю, блестящую бумажку с кистями на концах.

— На-ка, ешь, Олютка, есть, поди, хочешь?

Девочка вопросительно взглянула на мать. Ее удивила странная улыбка матери.

— Ты, мама, где была?

Лукерья метнула серыми глазами на дочь.

— Ну, где была, там теперь уже нет... Ложись, спи.

Оля хотела было лечь с ней, но Лукерья сказала:

— Иди на печь... Спи там сегодня.

С этого дня Лукерья изменилась.

Утрами она хлопотливо рылась в небольшом сундучке, доставала из него кубовое платье с тремя оборками и, надев его, прихорашивалась перед маленьким зеркальцем. Оле это нравилось. Свесив голову с печки, она следила за матерью. Один раз спросила:

— Ты, мама, куда нарядилась опять?

Мать недовольно ответила:

— Не твое дело... Мала еще. Много будешь знать, скоро состаришься.

В эту минуту вошла тетка Пелагея. Она помолилась на иконы и, заглянув на кухню, спросила с ядовитой усмешкой:

— Перед кем это ты вырядилась, сударушка?

Лукерья промолчала.

— Тебя я спрашиваю, бесстыжая?.. Из каких это видов гулянкой занялась? Где вечор была?

Лукерья упорно молчала, а Пелагея, краснея от злобы, подступала к сестре:

— Мать ты дочери или нет?.. Тебе я говорю?.. Отберу я девку у тебя... Отдам в монастырь ее. Ах ты, потихоня!.. Только я еще узнаю... Приду со старостой и все твое имение опишу. Что выдумала, а!?. У мужа еще ноги не остыли, а она... Что выдумала?!.

Лукерья схватила ватную кофту, торопливо надела ее на себя. Подвязала голову пестрым кашемировым платком и, встав перед сестрой, сказала:

— Нонче нет такой моды, чтобы имущество описывать у матери. Тебе ладно, у тебя под боком кормилец-мужик, ты не знаешь нужды, а я... Тошно мне!

Пелагея шагнула было к сестре, но та показала ей два кукиша.

— На-ка, выкуси...— А потом обратилась к дочери: — Огня до меня не зажигай, я скоро приду.

Не слушая больше сестры, Лукерья быстро вышла. Оля сидела на печке, Пелагея, постояв с минуту, сказала:

— Я тебя в монастырь охлопочу, ужо погоди, Олютка. Пойдешь в монастырь? Что молчишь?.. Нарядная будешь ходить, галоши носить будешь. Там хорошо, учиться будешь в школе.

Олю соблазняло обещание тетки. Она мысленно представила себе, как она в блестящих новых галошах, в черном платье будет ходить в школу.

Пелагея постояла в раздумье и вышла.

Мать пришла поздно и долго возилась у двери, а потом нетвердой поступью прошла вперед. Слышно было, как она ощупью нашла в печурке коробку спичек, забрякала ею и чиркнула спичку.

— Олютка,— крикнула она.

Дочь не отозвалась.

— Спишь? Ну, спи.

Она снова чиркнула спичку. Спичка потухла, и коробка упала на пол. Мать долго возилась, искала спички, тихо ругалась:

— Где вы тут?.. Тьфу!.. Окаянные!.. Тьфу!.. Чтобы вам!.. Тьфу!..

Отыскав спички, она принялась зажигать лампу. Спички вспыхивали и гасли. Слабый свет на мгновение освещал ее лицо. Посапывая носом, мать сердито ворчала:

— Я вам покажу!.. Тьфу ты, окаянная спичечка!

Треснуло и покатилось по столу стекло от лампы.

Наконец, Лукерья зажгла лампу и стала раздеваться.

Оля украдкой смотрела с печки. Мать, пошатываясь, ходила по избе. Лицо ее было красное. Она грузно свалилась на кровать и, растянувшись на спине, широко раскинула руки. Ее дыхание было громко, прерывисто. Смотря неподвижными глазами в темный потолок, она что-то обдумывала, потом улыбнулась и крикнула: