Ольга Ермолаева - [2]

И вот раз, в отсутствие Лукерьи, в зыбке завозился ребенок. В таких случаях обычно Савелий звал жену, чтобы она шла успокаивать дочь, но на этот раз он сам подошел к зыбке, качнул ее, потом приоткрыл ситцевый положок. На него смотрела черноглазая, полненькая девочка. Разинув беззубый ротик, она вдруг улыбнулась, поежилась и протянула:

— Г-г-г-г-у.

Савелий улыбнулся, взял девочку за нос и потрепал. Девочка неожиданно выгнулась и громко заплакала. Со двора вбежала мать.

— Что это с ней? — испуганно проговорила она. — Что это ты с ней сделал?

— Да ничего не сделал...

— А что она, как под ножом, заревела?..

— Да я... Только ее за нос... потрогал.

— Значит, потрогал...

В этот вечер он долго слушал, как Лукерья, убаюкивая в зыбке дочь, пела потухшим голосом:

Ай люли, люли, люли,

Прилетели к нам гули,

И под самый потолок

Сели все на очепок.

Ему было даже приятно слушать эту песенку. И девочка в зыбке тоже «окалась».

— А-а-а-а... Г-г-г-у.

Савелию хотелось подойти к жене и приласкать ее.

— Слушай-ка, Савел, дом-то как? — тихо сказала Лукерья, укачав ребенка.— Растащат там все у нас.

Савелий промолчал, а на другой день снова взялся за топор.

Через год Ермолаевы справили новоселье. А после этого из года в год маленький домик стал обростать пристройками. Встали ворота, хлевушок. Лукерья мечтала о корове. Каждый вечер во дворе тяпал топор, шаркала пила.

Дочери шел уже восьмой год. Она часто выбегала во двор и следила за работой отца.

— Это, тятя, чего?..

— Столбик, Оленька,— ласково отвечал отец.

Поставив сарай, Савелий задумал перегородить межи своего огорода. Он снова принялся таскать из лесу столбы. И, чтобы изгородь была долговечной, столбы он рубил толстые, смолевые. Вкапывая их в землю, с довольным видом говорил:

— Эх, крепко! Нас переживут...

Осталось поставить только два столба. Савелий нес домой предпоследний столб и вдруг на дороге оступился, глухо простонал, сбросил с плеч столб и тяжело опустился на землю. Под ложечкой что-то подкатилось. Словно вот хочет все нутро вместе с сердцем вытолкнуть наружу. Он привстал, попробовал было шагнуть, но снова застонал и лег.

Домой привезли его уже поздно вечером, полуживого. Живот его вздуло, но он молчал, не жаловался на боль. И умирал он молча, сердито смотря в потолок. А за час до смерти сказал Лукерье:

— Ты не реви, мать. Так уж видно всем нам на роду написано, что вот так... Жить, жить, а потом по глупому издохнуть. И как не бывало на белом свете человека... Доктора? Не надо. Я без доктора умру спокойней. Столб-от привези, а то кто-нибудь подглядит, да стащит.

И в гробу Савелий лежал такой же сосредоточенный угрюмый. Один глаз его был полуоткрыт. Будто Савелий считал тесницы в потолке и вспоминал, как он таскал их на плече с лесопилки. 

ГЛАВА II

 Уже подходила зима. На улице стояла муть, густой, мокрый снегопад. Ветер опахивал окна ледяным дыханием. Глухо подвывал в трубе.

Ранним утром Лукерья вставала с постели и уходила в кухню за тонкую перегородку. Постукивала там робко ухватами, топила печь. Временами замолкала. Оля выглядывала с печки, тревожно прислушивалась. Она знала, что мать в это время плачет — тихо, без слов. И у нее тоже в груди было тесно. Подступали слезы.

Ей не верилось, что умер отец, а казалось, что он вышел куда-то и вот скоро отворит дверь, войдет и скажет:

— Мать, дай-ка ужинать.

Нередко к ним заходила тетка Пелагея — старшая сестра матери. Это была полная, с тяжелым краснощеким лицом женщина в плюшевой жакетке и пуховой шали. Она по-хозяйски оглядывала избу и каждый раз приносила Оле что-нибудь поесть.

— На-ка, ешь, ты ведь теперь сирота,— говорила она.

Слово «сирота» пугало девочку. Пугало и присутствие этой женщины. Прежде она не показывалась у них, была в стороне, как чужая, а теперь она часто стала ходить и с любопытством следить за их притихшей жизнью. Когда в избе не было матери, она спрашивала Олю:

— Мать-то что делает?

— Ничего, стряпает.

— А что стряпает?

Олю этот вопрос озадачивал. Мать почти ничего не стряпала, а варила только картошку.

— Не ходит к тебе отец-то? — с таинственным видом спрашивала тетка.

Девочка, недоумевая, смотрела в ее серые глаза.

— А как он придет?.. Он, ведь, помер.

— Мало ли что... Покойники ходят домой и смотрят, как живут их сироты. Ты, смотри, не скрывай, говори, а то плохо будет. Соседи сказывают... Да и я вечор видела, как во двор к вам спустилась звезда... Покойники или звездой или огненным змием прилетают домой, а потом ударятся о землю и оборачиваются человеком... Не приходил он к тебе, гостинцев не приносил?

— Нет.

— Ишь, не говоришь... Ишь, он тебе не велел сказывать? Ты знаешь, что вместо гостинцев он всякую погань тащит? Ты не ешь, смотри, а как он придет к тебе, ты возьми, да сотвори молитву,— господи, мол, исусе, аминь, рассыпься...

Олю охватывал страх, но она покорно слушала.

— Ты посмотри ему на ноги, когда к тебе он придет. Вот тогда и увидишь, ноги-то у него конячьи — копыта.

От страха и обиды за отца Оля пряталась в темный угол за печку. Ей казалось, что вот сейчас откроется дверь и войдет отец с чужими, конскими ногами, неуклюжий, страшный.