Ольга Берггольц: Смерти не было и нет. Опыт прочтения судьбы - [64]

"Ужасающий бардак продолжается, – пишет Ольга 6 декабря 1947 года. – Уже ничего нет не только в коммерческих, но и в "твердых" магазинах. Просто-напросто нет пищи. На рынке тоже ничего нет. Все до ужаса напоминает октябрь 41 г., когда так же стремительно исчезли продукты, и у Елисеева несколько дней были пачки суррогатного кофе, а потом и они исчезли… У меня минутами ощущение экономической катастрофы огромных размеров. Несомненно, если завтра-послезавтра объявят обмен и 15 – отмену карточки, то первые полмесяца опять ничего нельзя будет достать – все кинутся насыщаться! Боже ж ты мой, до чего постыдно и как все – на шее того, кто трудится! Что касается спекулянтов – они с вечера наполняют все кабаки и рестораны, едят и пьют. Какая-то вакханалия в городе. Ух, не завидую агитаторам по перевыборной. Впрочем, они, видимо, сами прекратили это бесполезное занятие… Все это мучает, злит и мешает жить".

После войны чудовищно выросла преступность. Людей по вечерам грабят и убивают, поэтому многие служащие идут по вечерам с работы группами. Милиция не справляется с разбоем. При этом возобновляются аресты "повторников", то есть тех, кто отсидел и чудом вышел после 1937–1938 годов. Их снова находят и отправляют в ссылки и лагеря.

Известия о возобновившихся арестах облетают писательское сообщество с невероятной быстротой. И представить нельзя, чтобы об этом можно было говорить по телефону, но об арестах становилось известно уже наутро. Слухи оставались главным и единственным источником информации. И когда пошли разговоры, что грядет денежная реформа и скоро отменят карточки, в городе начинается паника, сметается все, что осталось в магазинах. А спустя несколько дней продукты уже стоили столько, что купить их было под силу только тем, кто хорошо зарабатывал. Очередей больше не было.

В конце ноября Ольга и Макогоненко получают большую денежную премию за пьесу "Они жили в Ленинграде". Спектакль по пьесе идет во многих театрах. В семью пришел достаток, и Ольга покупает антиквариат, редкие книги, охотится за трофейными вещами. Во многом это увлечение идет от Макогоненко: тот любит красивую мебель и одежду.

"28 сентября 1947. Сижу – вся в благополучии и в репарациях. Перед глазами – репарационный абажур на лампе, под жопой – репарационная обивка на николаевском кресле, на окне – репарационная занавеска, как густая сеть… Благолепие! А за окном – ленинградский двор и крыши в снегу, белом и свежем, и в душе – ощущение Троицкой, той Троицкой, моей, легкая, тянущая тревога, ощущение и ожидание какой-то новизны, чего-то томительного, любовного, грустного и радостного одновременно. "И мертвенность души моей развей…"".

"Это стремление к старинной мебели в своей норе в сочетании с современными удобствами и современной мыслью, – объясняет она (запись от 1 января 1947 года), – есть, конечно, стремление – частное выражение общего стремления обособления от мира, не порывая связей с ним, но стягивая к себе, в обособленный свой мир, максимум всего того лучшего, духовного и материального и просто доставляющего удовольствие человеку, того, что обращено к человеку, а не против него…"

Но даже Ахматова, окруженная постоянной заботой Берггольц, мягко сетует Ольге на то, как изменились ее предпочтения в быту – от полного безразличия к комфорту до необоримой страсти к уютному семейному гнездышку. Берггольц пытается оправдаться перед собой: была тяжелая, голодная, безбытная жизнь – можно хотя бы немного пожить по-человечески? Но оказывается – нельзя. Потому что каждому известно: в любой момент придут – отнимут, конфискуют, арестуют.

Историк Михаил Рабинович, знакомый с Ольгой еще с юности, писал: "После войны я увидел Ольгу в другой ипостаси. Она вышла замуж за Макогоненко, была влюблена в него, казалась счастливой и увлеченно устраивала свою новую жизнь, вкладывая в это всю свою энергию… Общий с Юрой рабочий кабинет обставлен старой мебелью, шкафы, набитые книгами. Рядом маленькая столовая. Ольга все время хлопочет по хозяйству, что необычно для нее прежней. Она создавала семейный уют, которого не знала ни ранее, ни позднее.

Для друзей Ольга устраивала обеды. Помню, подавались какие-то деликатесы – рябчики, куропатки, разные закуски… Ольга очень этим гордилась. Как потом понял, в этом было не только стремление к созданию семейного очага, но бурная, неосознанная реакция на недавний голод. Да не только на страшный блокадный. Голод был вехой, хронологией жизни. Несколько лет спустя, сидя у нас, Ольга говорила, вспоминая что-то: "Это, кажется, было до первого голода, а может быть, и после второго, но, во всяком случае, до войны".

После какого-то обеда вчетвером отправились в кино смотреть тогдашний боевик "Сказание о земле Сибирской", одну из наиболее типичных картин сталинского времени: незамысловатый сюжет, сентиментальный и пошловатый, и лживое помпезное восхваление действительности. В хорошем настроении, слегка навеселе (как и остальные), Ольга острила, декламировала, смеялась… На Невском проспекте встретились нам два лейтенанта в синих фуражках с красными околышами, какие носили представители "органов". Ольга довольно громко пропела: