Оле Бинкоп - [91]

— Ты мой единственный друг!

Мертке растрогана.

Они не идут на занятия. Уезжают в Берлин. Мертке не без опаски соглашается на эту незаконную поездку. Роми давно уже перестала быть ее подругой, но все равно она человек. Нельзя допустить, чтобы человек с горя наложил на себя руки. В таких случаях иногда приходится совершать и незаконные поступки.

Поездка не из веселых. Сомнения, тревоги одолевают их. Они почти не разговаривают, и каждая теребит свой носовой платок. Роми знает одного врача, свободного врача из свободного мира, и этот врач может сделать существующее несуществующим. В сумочке у Роми шуршат бумажки, выкраденные из кассы в отцовской лавке.

В Берлине при выходе с перрона их поджидает лавочник Куррат. Ну и ну!

Роми — вот пройдоха — сунула прощальное письмо под будильник на тумбочке, а будильник поставила так, чтобы ее папочка мог успеть на тот же поезд. Умна, ничего не скажешь. В письме между прочим стояло: «…виноват ты, папа, это тебе во что бы то ни стало понадобился гараж…»

Господин Куррат доволен, что случайно встретил в Берлине свою дочь с подругой.

— Какое удачное совпадение! — Он тут по торговым делам. И кто же попадается ему навстречу? Две беглянки, прогульщицы. Нет, вы подумайте, как здорово!

Господин Куррат полагает, что отеческое попечение будет совсем не лишним при знакомстве молодых девушек с большим миром. Благословен случай, давший господину Куррату возможность показать себя заботливым отцом.

Они проводят в Берлине два дня. Со школой все как-нибудь уладится, так ведь? Они гуляют по Курфюрстендамм, смотрят в зоопарке верблюдов свободного мира, бродят по крытому рынку на Александерплац. Спору нет — очень недурно. Но где все-таки бананы, где южный аромат апельсинов?

Перед ними «Торговля мелкой живностью». Сотни только что вылупившихся цыплят. Роми зажимает уши.

— С ума сойдешь от этого писка.

А Мертке хочется забраться к цыплятам, кормить их и поить.

— Это икцентрично и глупо, — говорит Роми; она стала развязной, дерзкой, приободрилась и больше не думает прыгать в шахту.

Вечером они идут в варьете. К сожалению, стоящее варьете имеется только в восточном секторе.

— В этом деле русские сильней, — объясняет господин Куррат и подпускает немножко лояльности. — Что правда, то правда. Живи и жить давай другим.

После представления они сидят на Шиффбауэрдамм у «Ганимеда», пьют шампанское, едят устриц. Роми хочет потанцевать с отцом. Это шикарно — танцевать с пожилым господином и чтобы все тебя принимали за его любовницу.

— Детка, ты же видишь, что здесь не танцуют. — Господин Куррат разливает шампанское, сперва себе, потом девушкам. Роми свирепеет.

— Я вижу только, что ты никудышный кавалер.

Господин Куррат не замечает, что Роми наморщила свой носик пятачком. Он чокается с Мертке. Тостом скрепляет уговор. Было бы очень и очень желательно, чтобы никто не узнал, для чего Роми ездила в Берлин. Может ли господин Куррат положиться на скромность Мертке?

Злючка Роми не унимается.

— Учти, daddy,[77] я все равно не пошла бы с тобой танцевать. Таких галстуков на Западе не носят.

У лавочника Куррата нет времени прислушиваться к болтовне своей невоспитанной дочери. Ему надо развлечь и привлечь на свою сторону неулыбчивую Мертке. Слыхала ли Мертке о случаях воображаемой, так сказать, истерической беременности? Нет, Мертке о таких случаях не слыхала. Тут вдруг взрывается Роми:

— Ах, так я исто… истеричка! — Она визжит и рвет на себе волосы.

К ним подбегает кельнер.

— Даме нехорошо?

Роми набрасывается на него:

— Не твое дело, лакей!

Кельнер приводит метрдотеля. Дальше все мелькает как в плохом фильме. За соседними столиками шепот.

Мертке срывает с вешалки пальто и давай бог ноги. Она успевает сесть на последний поезд.

19

Лавочник Куррат и его дочь не вернулись больше в горняцкий поселок.

Мертке кажется, что после Берлина она стала меньше ростом — до того ей стыдно. И глаза у нее распухли от слез. Мать неумолима, как архангел в день Страшного суда. Ей ненавистно все, что нарушает течение жизни. Мертке надо уйти из школы. Пусть наконец почувствует, где ее настоящее место, пусть пройдет школу жизни в угольной шахте. Мать желает, чтобы дочь жила при ней.

— Нет! — Мертке заупрямилась. Ей больно, что мать ей не доверяет.

— А сама-то ты знаешь, чего тебе надо?

Мертке знает. Она хочет уехать в деревню, ухаживать за скотиной, за курами.

Мать улыбается.

— Романтика — и больше ничего. Лет через пять яичный белок будут готовить искусственно. Куры — пережиток прошлого.

Любимый учитель Мертке и секретарь молодежной организации вызвались переговорить с ее матерью.

— Молодость имеет право на романтику, — говорит учитель.

— Деревне нужны молодые кадры, — говорит секретарь.

Мать уступает.

Мертке учится на птичницу. Первый год — год сплошных разочарований. В восемь дней цыплята пушистые, мягонькие и желтые как одуванчики. На второй неделе они уже какие-то колючие, не желтые и не белые, не мягкие и не жесткие, не большие и не маленькие, хоть и растут не по дням, а по часам. Они пожирают не только то, что им дают, но и все силы у Мертке. Сколько ведер мягкого и твердого корма перетаскала она на ферму! А сколько помета должна на тачке отвезти к силосной яме эта девушка, без пяти минут студентка! И несмотря на весь уход, на все заботы, цыплята дохнут. Сегодня один, завтра другой. «Недостаток жизненных сил», — говорит ее наставница. Мертке все равно чувствует себя виноватой. Она видит, как петушки, обладающие запасом жизненных сил, прыгают по тушкам дохлых курочек и просят есть. Видит и готова бежать отсюда без оглядки.