Окрась все в черный - [56]

— Приманкой? Как же это жестоко!

— Да, приманкой, чтобы шесть мертвецов с вашей картины собрались здесь, все вместе.

— Шесть мертвецов и один лишний.

— Очевидно, мне была отведена другая роль. — Он усмехнулся.

— В другой картине, — усмехнулся и я, готовый разрыдаться.

— Роль очевидца событий.

— Роль подсматривающего.

— Подсматривающего?! — Он рассмеялся. — Остроумное определение!

— Для вас — может быть, а для меня… Я все надеялся, что подсматривающий — я. А теперь… Теперь для меня все кончено.

— Но почему? Разве нельзя изменить сюжет?

— Нельзя. Пытался, не далее как сегодня… ничего из этого не вышло! В очередной раз думал обмануть… не знаю, кого или что? Рок, наверное. Не получилось! Вы же сами видите! Ребенка нет, ребенка не было. Я знаю, почему она это делала — чтобы мне указать… А вы указали на то, что она указывала, да я не желал понимать. Думал, можно спастись, обмануть, — не выходит.

Я повернулся, пошел из комнаты походкой приговоренного.

— Измените сюжет! — крикнул он мне вдогонку.

Я покачал головой и двинулся по темному коридору.

Я ведь знал, с самого начала догадался, кто есть кто, только верить не хотел. Боролся, как мог, бился за свою жизнь, подавал прошение о помиловании. Но разве можно противостоять неизбежному?

Одно хорошо: с этой картиной затруднений не возникнет — героям больше не о чем спорить.

* * *

Самоубийца в кресле — это я. Бывший седьмой, бывший лишний — прильнул к стеклу с улицы. Он ждет, когда прозвучит выстрел. Я жду, когда в голове моей дозвучит «Окрась все в черный», — и тогда наконец сделаю то, что не решился сделать два с половиной года назад.

Пистолет я тогда купил у Гамазинского — старинный, но в отличном состоянии, он уверял, что вещь антикварная, но, кажется, догадался, для чего я его покупаю. У него было много разного оружия. Убить себя я решил на Болгарской. Стояла снежная и мягкая зима, а в тот день неожиданно погода испортилась, подул ледяной ветер. Я шел по темной заснеженной улице, в кармане сжимал пистолет и старался не думать, зачем туда иду. И когда в квартиру вошел, не думал, и когда все уже было готово, не думал, не думал… Сосредоточился на воспоминаниях — сначала насильно их вызывал, а потом они сами прорвались, не остановишь. Помню, сидел и плакал в кресле, умиленно, растроганно. Я не боялся смерти. Не потому не убил себя, что боялся. Просто вдруг услышал шаги — они не прошли мимо, а остановились возле моего окна. И мне ясно представилось, что кто-то там, с улицы, смотрит. Окно было занавешено шторами, но мне казалось, что он видит меня сквозь этот желтый шелк и понимает, что я сейчас собираюсь сделать. Видит, понимает и ждет, наблюдает за каждым движением, и с каждой минутой моего промедления становится все нетерпеливее. Вот он уже начинает сердиться: на улице холодно, ветер и снег, ну, чего же ты тянешь? Он мешал мне, ужасно мешал! Я все думал, кто он такой: случайный прохожий? Гамазинский? Какой-нибудь молодой репортер, жаждущий прославиться на сенсации?

Тогда я не смог застрелиться при свидетеле!

А сегодня смогу. Картина моя дописана: я сижу в кресле, в правой руке зажат пистолет, к стеклу со стороны улицы приник соглядатай. Картина завершена. Осталось воплотить ее в жизнь.

* * *

Я стал дожидаться вечера, потому что за окном должно быть непременно темно. Пусть не зима, не снег, но темнота обязательна. Но когда вечер наконец наступил, вдруг выяснилось: несоответствие времени года — не единственное несоответствие. Прежде всего, у меня нет орудия убийства. Пистолет остался на моей прежней квартире. Убить себя другим способом — значит переиначить сюжет, а этого допустить нельзя. Одежда на мне тоже не та, в которой я изобразил себя на картине: этот исландский свитер я не ношу уже давно, не знаю, сохранился ли он вообще на какой-нибудь антресоли? Заехать сначала к себе? А если квартира все еще опечатана, как я туда войду?

Я малодушно обрадовался всем этим вдруг возникшим препятствиям: казнь приходилось (не по моей вине!) отложить. А может, это даже и не препятствия, а новые указания: не настал мой срок? В соответствии с сюжетом картины убить я себя не могу, а не в соответствии убивать бессмысленно. Но радость моя быстро прошла, потому что понял: все это отговорки, за которые я трусливо ухватился. Нет ничего проще, чем заехать по пути к месту убийства на свою квартиру. Можно даже такси не отпускать, попросить подождать водителя. А печати — вовсе не препятствия: открою дверь ключом и войду. Вот если действительно почему-то войти не удастся, или пистолет не найду, или на моей Болгарской все еще живет другой человек, если он настоящий, реальный, — тогда другое дело.

Я обвел прощальным взглядом свое временное убежище, вызвал такси, закрыл за собой дверь и спустился вниз по темной лестнице. На улице проверил ключи: вот они, на месте, все три — от мастерской, от моей настоящей квартиры и от призрачной Болгарской. Подъехала машина. Сел, усмехнувшись своей прежней фобии, назвал адрес. Все было так буднично, так обыкновенно, словно я совершал обычную поездку — к другу, к любимой, на вечеринку… На секунду представил, что так и есть, и мне стало обидно. Водитель всю дорогу молчал, меня это почему-то тяготило. Хотел сам завести с ним какой-нибудь легкий, простой разговор, но никак не мог подыскать подходящей темы. Жаль, что не смог, потому что опять нахлынули воспоминания и тревожные мысли. Я иду по темной заснеженной улице, холодный ветер вымораживает остатки живого тепла из моего приговоренного к расстрелу тела. Я иду, не думаю о смерти, но где-то там, в самой глубине сознания, ужасно ее боюсь. Потому и не думаю, что только и думаю, не могу отвлечься по-настоящему даже на ветер. Захожу в квартиру, устраиваюсь в кресле, нагнетаю воспоминания — но продолжаю думать о том, что мне предстоит. Умиляюсь и плачу, но и умиление, и плач — только фон, некий антураж для одной-единственной мысли. И когда вдруг слышу шаги за окном, ухватываюсь за них: вот причина (не зависящая от меня!), по которой сделать то, что задумал и чего так боялся, невозможно. И сегодня веду себя точно так же: ищу причины. Неужели опять не смогу, не решусь?