Окраина - [20]

составили основной контингент Национального комитета. Казарма же была частью цепочки, протянувшейся от государственного имения через Жидов двор и квартал невероятно убогих домишек — по две комнатушки на многочисленную семью, — которых по непостижимой логике окрестили Новыми домами. Дети, живущие в границах этой цепочки, называли себя собирательным «двор». Это были жалкие дети, босые, сопливые, и их роль в упомянутых уже военных играх была более чем сомнительной. Они всегда присоединялись к тем, чья воля сильнее, но даже союзники презирали их за жестокость и тупость. Третью группу, соответственно третьей стороне треугольника, составляли мальчишки с так называемого Малого стадиона. Надменные, хорошо одетые, хорошо кормленные, эти малые никогда не ходили босиком или в отрепьях. Они группировались вокруг «соколовни» просто потому, что все были членами сокольской организации. Ненависть между Леском и Малым стадионом, по утверждениям старожилов, уходила корнями в девятнадцатый век, и родители обеих групп как-то молча ее признавали. Образ жизни одних не имел ничего общего с образом жизни других. Отчуждение между обоими лагерями регистрировал не один Франтишек — его отец тоже.

Вокруг «соколовни», уродливого сооружения в конце Уезда, в этот праздничный день кипела работа, что могло бы вызвать одобрение поверхностного наблюдателя. То было время послевоенной реконструкции; каждый прилагал руку к делу. Воскресенье за воскресеньем плюгавый автобус увозил бригады добровольцев из Уезда на кладненские шахты и заводы. Своего рода «воскресник» придумали и местные «соколы». К простому, в четыре стены, строению «соколовни», над которым распростер каменные крылья гигантский каменный сокол — произведение уездского клана «скульпторов» и каменотесов, то есть семейства Зентнеров, — пристраивают нечто, долженствующее впоследствии служить клубным помещением. Косвенный импульс этим непонятным для местных жителей трудам дала недавняя речь старосты Чехословацкого общества «Сокол» Гржебика{31}, произнесенная в поздние вечерние часы под открытым небом — понятно, в Птицах — при неизменной ассистенции доктора Студнички, который удостоился дважды открыть дверцу автомобиля брату Гржебику. Раз при его приезде, второй раз при его отбытии. Это, несомненно, подняло авторитет доктора Студнички, потому что, как знать, возможно, брат Гржебик что-то ему шепнул, что-то такое, что должно повлиять на довольно стремительный и для многих непостижимый ход политического развития. Быть может, брат Гржебик заверил доктора Студничку, что вилла Задака и его кирпичный завод останутся священной и неприкосновенной частной собственностью. Мы сказали «быть может», но в одном мы уверены: во время этого нелегального шептания брат Гржебик наверняка произнес: «Этого, бог даст, не будет». Что совершенно в духе его лексикона: «Не быть никогда больше Белой горе!»{32}, «Правда победит!»{33}, «Не спустим!» и «Власть над судьбою твоею вернется в руки твои, о народ чешский!»{34}. Другим косвенным импульсом был сильный затяжной ливень, под которым пришлось стоять уездским «соколам», и негде им было заверять друг друга, что они не спустят «краснозвездным», как в Уезде именовались коммунисты. В Уезде было, правда, шесть трактиров, считая оба ресторана — на станции и возле пивного завода, — но было бы как-то ниже достоинства всех этих булочников, маляров, «скульпторов» и каменотесов, мастеров и подмастерьев пивоваренного дела, если б им пришлось разделить возвышающее впечатление от визита брата Гржебика с теми, кого сей страж чистопородного чешства глубоко презирал. Тогда-то в голове «скульптора» Зентнера и зародилась идея клуба, и теперь наша вторично промокшая группа ревностно осуществляла ее в полном соответствии с изречением «Не жалея жизни, служи отчизне»{35}. Франтишек и его отец смотрели на них со своей верхотуры довольно презрительно, сравнивая цель своей поездки с их целью, каковое сопоставление, естественно, снижало до минимума ценность сокольских трудов. Нельзя, однако, со всей ответственностью утверждать, что обоих сильно занимала мысль, с какой стати квардиан Бартоломей так настаивает на вывозе их мебели. Не постигая более широких взаимосвязей, Франтишек и его отец воспринимали каждодневные события как стечение случайностей, и удача представлялась им чем-то вроде выигрыша в лотерею. А все, что не является удачей, просто-напросто невыигравший билет. Монастырь, чьи разбухшие ворота сейчас отворяет Франтишек, тоже такой чертовски неудачный билет, хотя он долгие годы обещал быть беспроигрышным.

Если праздничную тишину в полях нарушали безутешные, бессмысленные трели жаворонков, то в монастыре тишина абсолютная. У привратницкой их встретил фратер Северин. Потупив очи, ведет он их длинным коридором. Они минуют дверь с надписью «Clausura[21] — женщинам вход воспрещен», минуют кухню и трапезную, и фратер Северин большим старинным ключом отпирает последнюю дверь. За нею нечто вроде кладовой или, вернее, нечто среднее между кладовой и ризницей. Странно, очень странно выглядят здесь среди отслуживших свое клепал белый кухонный буфет, супружеская кровать среди подсвечников и церковных скамей, швейная машинка на фоне синих железных доспехов римских солдат императора Тиберия, выписанных на полотне, изображающем путь на Голгофу. Несоответствие между вещами полезными и бесполезными, удаленными за ненадобностью, создает напряжение, от которого как-то не по себе. Взглянем, к примеру, как чередуются этапы крестного пути, помеченные римскими цифрами, с предметами домашней утвари, помеченными вмятинами от ударов детских ног или от переброски с места на место: три креста в алом зареве вечереющего неба, потемневший холм и небольшая кучка отчаявшихся, растерянных зрителей, безучастный Иерусалим, готовящийся к празднику еврейской пасхи, — швейная машинка — Гефсиманский сад — супружеская кровать — «не успеет петух пропеть трижды» — буфет…