Окопники - [42]

Кончились вагоны. Вокруг — ни души. Я шел по шпалам все дальше и дальше. Порывистый мартовский ветер сушил слезы.

Уже далеко от состава меня догнал Леонид. Сказал негромко:

— Тебя дежурным по эшелону назначили. Но ты не беспокойся: я за тебя отдежурю.

21

Большое село на Рязанщине, где переформировывался наш стрелковый полк, осталось далеко позади. Дивизия, пополненная людьми и вооружением, спешила на фронт. Рязанские проселки и большаки сменились тульскими, потом орловскими.

Местность здесь открытая, не то что Приильменье. Днем батальоны отсиживаются в небольших рощах и балках, поросших мелким кустарником. А ночью — переход километров в двадцать пять, а то и в тридцать.

— Суворовские чудо — богагыри по семьдесят верст хаживали, — подбадривал нас командир полка.

Ночью идти трудно. Вдвойне труднее, когда на одном плече карабин, на другом — противогаз, на боку — лопатка, за спиной — вещмешок со всеми солдатскими пожитками и запасом патронов, а вдобавок ко всему этому — труба, плита или двунога 82–миллиметрового миномета. Тяжело еще и потому, что солдат не знает, сколько ему шагать, куда, и что

иго ожидает впереди. Клонит в сон, особенно под утро. Иные умудряются вздремнуть на ходу. А как только прозвучит долгожданная команда «Привал!», все валятся на землю и мгновенно засыпают.

Я устаю не меньше других, однако на привалах обхожу свою роту, выясняю, нет ли отставших, не допускают ли нарушений светомаскировки заядлые курильщики. А главное, мне хочется, чтобы бойцы убедились, что я, хоть и самый молодой в роте, но не из «слабаков». Надо, чтобы они прониклись доверием к тому, кто будет командовать ими в бою.

Но вот опять раздается команда: «Шагом марш!» И снова в ночной тишине только топот солдатских сапог. И снова я мотаюсь как заведенный. Иду то впереди роты, то сзади, подбадриваю всех, у кого силы уже на пределе:

— Подтянись! Не отставать!

Когда переходили ручей, умылся. Вода была теплой и не освежила. Опять пропустил мимо себя всю роту. Позади всех ковылял солдат из недавнего пополнения. Острые сошники минометной двуноги достают ему чуть ли не до пяток.

— Давай помогу.

— Не надо.

— Снимай, снимай!

Нас догнали ротные повозки, доверху нагруженные минами. Приказываю старшине положить двуногу на повозку. Тот замешкался, прикидывая, куда ее пристроить.

Подъехал верховой. Слышу знакомый голос помощника начальника штаба полка капитана Акишкина:

— Чего остановились?

— Поезжайте. Разберемся сами.

Как только Акншкин отъехал, старшина послал ему вдогонку не очень вежливое напутствие. Я сделал старшине замечание, но больше для порядка. Меня тоже раздражала привычка Акишкина без надобности разъезжать на коне вдоль пешего строя и покрикивать на отставших солдат.

Подошел командир отделения Саук.

— Можно закурить, товарищ лейтенант? — спросил, вполголоса.

— Кури. Только…

— Все ясно!

Сержант ловко прятал огонек, засовывая руку с толстой самокруткой под плащ — палатку. Он был моим сверст

ником и очень мне нравился за ревностное отношение к службе и доброе отношение к подчиненным. В роте Саук по праву считался лучшим командиром отделения.

Кажется, ему не терпелось в тот раз поделиться со мною чем‑то сугубо личным, но послышался гул самолетов. Мы насторожились.

— Фрицевские! — распознал Саук, тщательно затоптал окурок и побежал к своему отделению

Самолеты пролетели стороной. Начинало светать. Ротные колонны одна за другой втягивались в село, где предполагалась дневка.

Отдав необходимые в таких случаях распоряжения командирам взводов и старшине, я направился к ближайшему дому. Постучал. Мне сразу же открыли, словно ждали моего прихода. Извинился за беспокойство — ведь такой час‑то ранний.

— Какое там беспокойство! Давно не сплю, — приветливо ответила мне молодая женщина с гладко зачесанными волосами.

Она пригласила меня в комнату, прямо‑таки сверкающую чистотой и очень уютную. В простенке висел портрет Лермонтова. Под ним — этажерка с книгами. В стеклянной вазочке на столе — полевые цветы. Звонко тикал будильник. Мне все это напомнило родной дом.

Я был весь пропыленный и какое‑то время стоял у порога, раздумывая, стоит ли мне оставаться в этой комнате. Может быть, пойти в сад за домом и поспать на плащ — палатке? Но хозяйка настаивала:

— Проходите, садитесь. Сейчас согрею чай.

От чая я решительно отказался. Перекладывая из руки в руку шинель, плащ — палатку и вещмешок, спросил:

— Где же мне тут привалиться?

— Разберу вам кровать, — ответила хозяйка с такою же непосредственностью.

— Кровать?! — почти ужаснулся я, разглядывая белоснежные подушки и возвышающиеся над ними никелированные дуги изголовья. — Нет, нет… Не разбирайте. Я пойду в сад.

— Никуда вы не пойдете, — мягко возразила хозяйка. — В саду вам делать нечего, а кровать эта пока пустует. Здесь спит моя сестра, но вчера она уехала в город. Так что не

стесняйтесь, чувствуйте себя как дома… Меня зовут Екатериной Андреевной, а вас?

— Алексей, — представился я, отметив про себя, что она, наверное, учительница. Лицо ее оставалось строгим даже тогда, когда улыбалась. И я, недавний школьник, сразу оробел.

Екатерина Андреевна сказала: