Око Марены - [85]

– Так что, получается, их все равно можно распознать?

– Токмо добрый златокузнец и ныне, – пояснил Румян.

– А через год?

– Да у их уже к осени свежий дух улетучится, – заверил ювелир.

– Это славно, – заулыбался князь.

Румян уже давно ушел, а Константина все не покидало хорошее настроение.

– Вот теперь можно и с купцом потолковать, – удовлетворенно мурлыкал он, продолжая любоваться золотыми крылатыми хищниками.

Впрочем, по сравнению с сияющим от счастья Ибн-аль-Рашидом рязанского князя можно было бы назвать мрачным как грозовая туча. Араб буквально светился от переполнявшего его ликования. Он многословно, неоднократно повторяясь, еще раз поведал князю, как он любил своего брата, как тот любил его и как горевал сам купец, когда после очередного возвращения домой, в родные края, узнал, что брат умер, а вдова его успела распродать все его вещи, и ему достался на память лишь этот простенький резной ларец, который остался последней памятью о его бедном брате.

– А в ларце ты что-то хранил? – невзначай поинтересовался князь.

– Пуст, совсем пуст был, – энергично затряс бородой Ибн-аль-Рашид.

– Тогда я, пожалуй, возверну своим воям ту пластину, кою они рядом с ларцом нашли. Видать, ее совсем другой человек потерял, – предположил князь.

– Нет, – во весь голос заорал купец, на миг позабывший всю свою обычную невозмутимость и сдержанность. – Пластина оная из иного ларца выпала, в коем я свои безделушки хранил. Я ее сразу признал, моя это.

– А почто не искал?

– Да кто ж злато отдаст? – удивился араб. – Ларец-то всяко дешевше гривны, а я пять обещал. Потому и надежа была, что возвернут. А злато – оно и есть злато. Но я и за нее награду выдам, – засуетился он и тут же выложил из своей необъятной калиты на столешницу еще пяток гривен.

– А мне уж больно эта вещица по нраву пришлась, – сознался князь. – Продай, а?

– То я никак не могу. Она… она… обещал я ее уже, – нашелся купец. – Любую иную так отдам, без гривен, а эту никак нельзя.

– Коли обещался – иное дело, – согласился князь. – Ну, тогда на денек-другой оставь ее у меня, а я у златокузнецов похожую закажу, – попросил он.

– Тоже не могу. Она… я… собирался… к завтрему отплыть… на рассвете… вот, – выдохнул Ибн-аль-Рашид, почти с ненавистью глядя на благодушного русобородого здоровяка. – Ты бы отпустил меня, княже. У меня ведь товар еще не собран. Поспешить надобно.

– Ну, коль так, – развел руками Константин. – Держать не стану, – и похвастался с наивной улыбкой на лице: – Вишь я как умно поступил. Как чуял, что ты уехать собрался. Взял да заказал себе у своих умельцев такую же птаху. И подивись, как они ее смастерили – будто близнята получились. – И с этими словами он сдернул со стола тряпицу, под которой обнаружился… еще один кречет.

Привставший с лавки купец тут же снова без сил повалился обратно. Ноги его не держали. Пот двумя ручьями стекал по серым щекам Ибн-аль-Рашида, но араб ничего не замечал, впившись взглядом во вторую пластинку.

– А я… человеку тому… для пары… – заблеял он первое, что пришло на ум, и, умоляюще уставившись на князя, попросил: – Продай, а?

– Так оно, поди, с десяток гривен стоит, не менее, – протянул Константин.

В ответ араб только утвердительно мотнул головой.

– Возьму, – промычал он.

– Да что десяток. По весу ежели, так оно и на все двадцать потянет, ежели не тридцать. Все ж таки злато, – продолжал колебаться Константин.

Купец молча сглотнул слюну и опять утвердительно кивнул.

– Опять же работа кака знатна. Да и где я теперь такую вдугорядь найду – ты же уезжаешь. Не, ежели токмо за полета гривенок, потому как очень уж ты мне полюбился, – решился наконец князь. – Но только новгородских.

«Чтоб тебя иблис[150] забрал с твоей любовью!» – мысленно пожелал Ибн-аль-Рашид, но вслух покорно заявил:

– Но токмо полсотни – боле не дам.

– Эх, знай мою доброту, – отчаянно махнул рукой Константин. – Давай неси скорее свои гривны, пока я не передумал. Уж больно она баская.

– Мигом обернусь, – пообещал араб, тут же срываясь с места.

Обернулся он и впрямь быстро.

– Считать будешь? – поинтересовался Ибн-аль-Рашид, протягивая князю увесистый десятикилограммовый мешок с гривнами.

– Тебе верю, – заявил тот и пожаловался: – Я вообще доверчивый больно. Чрез то и страдаю безмерно.

«Десять иблисов, – мысленно поправился купец. – И еще десять на твою доброту и доверчивость. Если будет меньше – не унесут».

Его обуревали два чувства. С одной стороны, он ликовал, что все-таки вернул себе пайцзу, да и еще одну, хотя эту придется, пожалуй, переплавить, иначе как бы худа не было. С другой – лишился полусотни новгородских гривен, а ведь он на них мог бы столько товару купить… А если подсчитать барыш, который он получил бы, продав этот товар, то и вовсе ужас… Хотя безголовые в купцах не ходят, а утерю пайцзы ему навряд ли простили бы… Ох, если бы не… Купец хмуро посмотрел на князя и повторил:

– Сбираться надобно. Пойду я, пожалуй.

– Ну ясное дело, иди, – развел руками Константин, но когда тот облегченно поднялся со своей лавки, на столе перед ним гордо красовался все тот же кречет.

Ибн-аль-Рашид икнул и стал медленно сползать вниз. В глазах стоял туман, внутри все дрожало. Он осторожно протянул руку к столу, но его трясущуюся руку тут же накрыла тяжелая длань князя.