Окно выходит в белые деревья... - [18]

и честностью своею страшно гордый —

все бил да приговаривал: «Шалишь!..»

Бил с правотой уверенной, весомой,

и, взмокший, раскрасневшийся, веселый,

он крикнул мне: «Добавь и ты, малыш!»

Не помню, сколько их, галдевших, било.

Быть может, сто, быть может, больше было,

но я, мальчишка, плакал от стыда.

И если сотня, воя оголтело,

кого-то бьет, — пусть даже и за дело! —

сто первым я не буду никогда!

20 апреля 1963

Коктебель

«Хочу я быть немножко старомодным…»

Хочу я быть немножко старомодным —

не то я буду временностью смыт,

чтоб стыдно за меня не стало мертвым,

познавшим жизни старый добрый смысл.

Хочу быть щепетильным, чуть нескладным

и вежливым на старый добрый лад,

но, оставаясь чутким, деликатным,

иметь на подлость старый добрый взгляд.

Хочу я быть начитанным и тонким

и жить, не веря в лоск фальшивых фраз,

а внемля гласу совести — и только! —

не подведет он, старый добрый глас.

Хочу быть вечным юношей зеленым,

но помнящим уроки прежних лет,

и юношам, еще не отрезвленным,

советовать, как старый добрый дед.

Так я пишу, в раздумья погруженный.

И, чтобы сообщить все это вам,

приходит ямб — уже преображенный,

но тот же самый старый добрый ямб…

22 апреля 1963

Коктебель

СКАЗКА О РУССКОЙ ИГРУШКЕ

В. А. Косолапову

По разграбленным селам

шла Орда на рысях,

приторочивши к седлам

русокосый ясак.

Как под темной водою

молодая ветла,

Русь была под Ордою.

Русь почти не была.

Но однажды, — как будто

все колчаны без стрел, —

удалившийся в юрту,

хан Батый захмурел.

От бараньего сала,

от лоснящихся жен

что-то в нем угасало —

это чувствовал он.

И со взглядом потухшим

хан сидел, одинок,

на сафьянных подушках,

сжавшись, будто хорек.

Хан сопел, исступленной

скукотою томясь,

и бродяжку с торбенкой

ввел угодник толмач.

В горсть набравши урюка,

колыхнув животом,

«Кто такой?» — хан угрюмо

ткнул в бродяжку перстом.

Тот вздохнул («Божья матерь,

то Батый, то князья…»):

«Дел игрушечных мастер

Ванька Сидоров я».

Из холстин дыроватых

в той торбенке своей

стал вынать деревянных

медведей и курей.

И в руках баловался

потешатель сердец —

с шебутной балалайкой

скоморох-дергунец.

Но, в игрушки вникая,

умудренный, как змий,

на матрешек вниманье

обратил хан Батый.

И с тоской первобытной

хан подумал в тот миг,

скольких здесь перебил он,

а постичь — не постиг.

В мужичках скоморошных,

простоватых на вид,

как матрешка в матрешке,

тайна в тайне сидит…

Озираясь трусливо,

буркнул хан толмачу:

«Все игрушки тоскливы.

Посмешнее хочу.

Пусть он, рваная нечисть,

этой ночью не спит

и особое нечто

для меня сочинит…»

Хан добавил, икнувши:

«Перстень дам и коня,

но чтоб эта игрушка

просветлила меня!»

Думал Ванька про волю,

про судьбу про свою

и кивнул головою:

«Сочиню. Просветлю».

Шмыгал носом он грустно,

но явился в свой срок:

«Сочинил я игрушку.

Ванькой-встанькой нарек».

На кошме не кичливо

встал простецкий, не злой,

но дразняще качливый

мужичок удалой.

Хан прижал его пальцем

и ладонью помог.

Ванька-встанька попался.

Ванька-встанька — прилег.

Хан свой палец отдернул,

но силен, хоть и мал,

ванька-встанька задорно

снова на ноги встал.

Хан игрушку с размаха

вмял в кошму сапогом

и, знобея от страха,

заклинал шепотком.

Хан сапог отодвинул,

но, держась за бока,

ванька-встанька вдруг

вынырнул из-под носка!

Хан попятился грузно,

Русь и русских кляня:

«Да, уж эта игрушка

просветлила меня…»

Хана страхом шатало,

и велел он скорей

от Руси — от шайтана —

повернуть всех коней.

И, теперь уж отмаясь,

положенный вповал,

Ванька Сидоров — мастер —

у дороги лежал.

Он лежал, отсыпался —

руки белые врозь.

Василек между пальцев

натрудившихся рос.

А в пылище прогорклой,

так же мал да удал,

с головенкою гордой

ванька-встанька стоял.

Из-под стольких кибиток,

из-под стольких копыт

он вставал неубитый —

только временно сбит.

Опустились туманы

на лугах заливных,

и ушли басурманы,

будто не было их.

Ну а ванька остался,

как остался народ,

и душа ваньки-встаньки

в каждом русском живет.

Мы — народ ванек-встанек.

Нас не Бог уберег.

Нас давили, пластали

столько разных сапог!

Они знали: мы — ваньки,

нас хотели покласть,

а о том, что мы встаньки,

забывали, платясь.

Мы — народ ванек-встанек.

Мы встаем — так всерьез.

Мы от бед не устанем,

не поляжем от слез…

И смеется не вмятый,

не затоптанный в грязь

мужичок хитроватый,

чуть пока-чи-ва-ясь.

20-22 июня 1963

Гульрипш

«Пришли иные времена…»

Пришли иные времена.

Взошли иные имена.

Они толкаются, бегут.

Они врагов себе пекут,

приносят неудобства

и вызывают злобства.

Ну, а зато они — «вожди»,

и их девчонки ждут в дожди

и, вглядываясь в сумрак,

украдкой брови слюнят.

А где же, где твои враги?

Хоть их опять искать беги.

Да вот они — радушно

кивают равнодушно.

А где твои девчонки, где?

Для их здоровья на дожде

опасно, не иначе —

им надо внуков нянчить.

Украли всех твоих врагов.

Украли легкий стук шагов.

Украли чей-то шепот.

Остался только опыт.

Но что же ты загоревал?

Скажи — ты сам не воровал,

не заводя учета,

все это у кого-то?

Любая юность — воровство.

И в этом — жизни волшебство:

ничто в ней не уходит,

а просто переходит.

Ты не завидуй. Будь мудрей.

Воров счастливых пожалей.

Ведь как ни озоруют,

их тоже обворуют.

Придут иные времена.

Взойдут иные имена.

10 октября 1963

Гульрипш

ЛЮБИМАЯ, СПИ…

Соленые брызги блестят на заборе.

Калитка уже на запоре.

                                         И море,