Окна - [19]

Мне-то было легче: футбол оказался попритягательнее, и как только дождь прекращался — обычно он шел с утра и до обеда или с обеда до вечера, — мы отправлялись играть. И тут я открыл в себе страсть к футболу. Никогда я в него не играл, ни во дворе у нас, ни в школе, а теперь проснулся во мне азарт, и каждый раз, труся впереди ребят на поле, я уже знал, что буду играть, гадал только, на какой минуте не смогу удержаться.

Лучшими игроками были, бесспорно, Волков и Цимбал, капитаны команд, да и остальных я разделил так, чтобы команды были равными по силе. И вот примерно на десятой минуте я свистел и говорил как можно небрежнее: «Поиграть и мне, что ли?» Мы производили небольшую перестановку, одного-двух игроков отсылали к противнику, и начиналось.

У Волкова была напористость, у Цымбала техника. Как он вел, сгорбившись над мячом, посылая его вперед несильными частыми толчками, так что мяч казался привязанным к его ноге, и вся защита кидалась к нему, а я в это время проходил по другому краю — у меня ничего не было, кроме удара, — он навешивал мне, и мы так хорошо, без слов поняли друг друга, что забили как-то мячей десять, всухую. Я все время чувствовал, что это не хорошо, непедагогично, но не мог удержаться. Волков нервничал, и когда мы забили очередной, что-то показалось ему не так, он вдруг подошел к своему другу Цымбалу и ударил его. Маленький Цымбал пошел куда-то в сторону, еще толкая перед собой на всякий случай мяч, гордо отвернувшись от всех, но все и так поняли, что он плачет.

Тут уж я должен был действовать как педагог, остановил игру, да она и сама расстроилась, и велел Волкову извиниться. Он уходил, не отвечая. «Волков!» — крикнул я и пошел за ним, он уходил, я ускорил шаг. «Волк! Волк!» — заорали ребята, и он, не оборачиваясь, понял, побежал. И тут я побежал тоже.

Мы бежали вдоль берега очень медленно, устали после игры и трудно было бежать по гальке. Вдруг не догоню, думал я, вот будет кино, и еще мне казалось, что где-то я уже это видел: физрук бежит за мальчишкой. Можно сказать, я и побежал-то потому, что был физрук, вот если бы я в этот момент был «русовед», я бы, конечно, ни за что не побежал. И когда я понял, что глупо бежать, остановиться уже нельзя было — скажут, не догнал.

Мы бежали долго, и когда мне начало казаться, что я вот-вот остановлюсь, выдохнусь, он перешел на шаг. Некоторое время мы шли рядом, ничего не говоря, не могли говорить.

— Я просто не хотел бежать, — сказал он, — а то бы вы нипочем не догнали.

Я все еще дышал. «Очень может быть, — подумал я. — Очень может быть».

— Извинись перед Цымбалом, — приказал я, отдышавшись.

— Не буду я, — сказал он.

— Извинишься.

Он вдруг всхлипнул.

— А Цымбалу я еще морду начищу, обязательно.

Бесполезно было настаивать, и виноват-то был я, — я это понимал, а он, может, не понимал, но мне казалось, чувствовал.

— Только попробуй, — сказал я.

— А что вы со мной сделаете?

— Сделаю!

— К Николай Петровичу сведете?

— Ни к какому Николаю Петровичу я тебя не поведу, я и сам с тобой справлюсь, — пообещал я.

— А что вы со мной сделаете? — настаивал он.

«А в самом деле, что я с ним сделаю?» — подумал я.

— Ну, вот что, Волков, — сказал я, — мне это надоело. Давай договоримся: в лагере никаких морд. Вернетесь в поселок — пожалуйста, чисть, сколько хочешь.

— И начищу, — мрачно подтвердил он.

— Правильно. Как только вельбот подойдет к тому берегу, сразу бросайся и чисть.

— Я тогда забуду, — догадался он.

— А я напомню.

Он засмеялся, так смешно показалось ему, что я напомню. Мы уже испытывали друг к другу нечто вроде симпатии.

— И вы забудете, — совсем развеселился он.

— Я запишу.

Я достал полевой дневник, подаренный мне Ивановым.

— Вот смотри, — сказал я. — «12.8. Напомнить Волкову, чтобы начистил Цымбалу морду, как вернемся в поселок». Договорились?

— Договорились, — сказал он.

Быстро отходишь с ними, я еще в школе заметил. Разозлишься иногда, думаешь: да пропади ты пропадом, возиться с тобой. Не хочешь учиться, не надо, а потом он что-то тебе ответил или вопрос задал, и ты оттаял, и снова надеешься на него, тянешь…

А Щеголев наш совсем заважничал с тех пор, как на открытии сошло все хорошо. Он больше не бегал по лагерю — все уже прибил, — зато теперь он повадился говорить речи. Два раза в день на линейке, утром и вечером. Для этого он изготовил специально два лозунга, прибил их справа и слева от трибуны, и содержание этих лозунгов являлось всякий раз его основными тезисами.

— Вот, — говорил он (жест вправо), — «Готовься к жизни трудовой: учись, изобретай и строй». Всегда перед вами, вот (жест влево): «Родина наша, под солнцем твоим учимся, строим, растем и творим».

А самое-то интересное, что во время речей он ухитрялся почесывать себе зад — не просто почесал, и все, — а заводил руки за спину и начинал любовно его оглаживать, в течение всей речи. Потом это стало уже признаком: Щеголев заложил руки за спину — сейчас будет говорить. Я передразнивал его, стоя сзади, и девочки наши первое время тихо умирали, а потом взмолились: да перестань хоть ты! — но я поймал себя на том, что не просто передразниваю, а не могу не передразнивать, вот напасть! Кончилось тем, что в день моего дежурства по лагерю я написал на него памфлет.