Окна в плитняковой стене - [48]

— Это еще что за полковничишка?

И я ясно расслышал, что ответил второй. Потому что, хоть cataracta у меня довольно большая, но, по счастью, presbyakusis[85] еще мало дает себя знать. И ответ второго студента почти совсем примирил меня с первым. Ибо второй сказал:

— Тсс! Это же папаша Янсен…

Точно так, как говорили про отца.

— Да.

А известно ли господину Пальму, что папаша Янсен — значит Янсен-отец — вообще мог бы повернуться к этому народу задницей? Известно? Ибо, если твоей женой была дочь сыровара с мызы, кроме того, урожденная фройляйн Эмилия Кох, ни больше ни меньше, и если у тебя самого, шут его знает откуда, безупречно чистый немецкий язык — Herr Johann Woldemar Jannsen, bitte schön[86], не мужицкий кистер, не какой-то там газетчик, а всеми уважаемый консисториальный или камеральный чиновник, или кто там (еще, и ты принят как-никак в самых солидных кругах, то будьте любезны… А почему папаша Янсен по этому пути не пошел? А? Я скажу вам почему. Он так не поступил потому, что у него было большое и чистое, честное сердце крестьянина! Да-а! А теперь является господин Пальм и разъясняет, что…..

Ну да. Однако…

Однако кому же надлежит бороться за честь нашего отца, если я останусь безучастен?! Я ведь его единственное оставшееся чадо. Только меня одного не поглотила еще серая волна вечности. В любом случае я должен за него бороться. До конца. Даже если бы мы все еще все вместе сидели в лодке… в зеленой плоскодонке… воскресным вечером… на реке Пярну, у старого Сиймского моста, в прибрежном камыше… все же именно мне надлежало бороться за отца — мне — потому что так безмерна моя вина перед ним. О которой господину Пальму ничего не известно. О которой господину Пальму никогда и не должно стать известно. Шестьдесят лет она гнетет меня. (Нет — правильнее будет пятьдесят. Все равно.) Ибо люди более сильные, чем я, сгибаются и от менее тяжкого бремени. Каждый раз, когда все это снова приходит мне на память, я испытываю глухую боль в testes, так бывает, когда видишь что-то беспредельно ужасное. До сих пор. Несмотря на то, что в других случаях моя врачебная деятельность притупила остроту таких вспышек. Настолько, что я почти не ощущал этого в девятнадцатом году, в Юхкентале, где мне приходилось иметь дело с пулевыми ранениями головы или вытекшим глазом.

Нет-нет, я вовсе не хочу сказать, что мое детство и моя юность не были счастливыми. Напротив. Это было поистине радостное время. Особенно в Пярну. Хотя мы и были там die Überflüssigen[87]. Ну да, немецкие мальчишки каламбурили и кричали нам через реку die Überflüssigen… И по месту, где мы жили, мы принадлежали к таким. Однако по школе — мы были вполне пернауэры[88]. Даже я — «мизинец» — учился не дома, не в окраинной папиной школе, а в приготовительных классах городской гимназии, и Лидия занималась со мной французским языком… там, в нашей тогдашней столовой, рядом с классом… На переменах дети устраивали за стенкой ужасающую возню и рядом с кухонной дверью то и дело постукивал Лээнин ткацкий станок, потому что покупать материю в лавке на такую большую семью было все-таки слишком дорого. Иногда за стенкой папа играл для учеников на фисгармонии… И Лидия учила меня французскому языку: J'aime mon père, j'aime ma mère, j'aime mes frères, j'aime mes sœurs. Tu aimes ton père, tu aimes ta mère, tu aimes tes frères, tu aimes tes sœurs[89]…

— Однако, Eugenchen! Почему ты смотришь в окно, когда я учу тебя? Как же ты сможешь выучить этот язык при таком отношении?! У нас образованный человек непременно, помимо немецкого, должен знать еще и французский язык. И эстонский, само собой разумеется, тоже — если он из такой семьи, как твоя. Говорю тебе; не смотри на этих ласточек. Повторяй за мной: Je vole, tu voles, il vole, elle vole, nous volons, vous volez, ils volent, elles volent[90]...

Да, помню, этому слову она учила меня, когда я смотрел на ласточек… Именно этому слову, как будто сам черт его подсунул… Ох, как бы мне хотелось запустить камнем в ту противную старую деву[91] (ей, видно, мало было экземы, которой бог ее покарал) за омерзительные слухи, которые она распустила, будто Лидия, наша милая Лидушка, пусть порой даже какая угодно эксцентричная, но кристально честная Лидуша… была клептоманкой. Мне хочется камнем запустить и в супругу посла[92], которая устроила из этих слухов литературную сенсацию… Только много ли может сделать один злосчастный старик на пенсии для защиты чести своей семьи!.. Не попадут мои камни ни в могилу одной, ни в придворный шлейф другой… Да. Разве по сравнению с этой клеветой что-нибудь значит все то пиршество восхвалений, которыми эта госпожа забросала нашу Лидию. Все равно — оклеветана, оклеветана. Однако, плюну-ка я на все это с высокого дерева! Тьфу, тьфу! Тьфу! (Никогда за всю мою жизнь я так не поступал.) Я плюю на это, ибо столь несуразные разговоры истинно не стоят того, чтобы приходить из-за них в негодование.

Однако что же я могу предпринять в защиту нашего несчастного отца?

Этот романс Абта я играл в наши первые тартуские годы. В квартире на улице Лодья[93]