Окна, открытые настежь - [58]

Но Жаклину, скромницу Жаклину, которая стеснялась читать вслух собственные стихи, словно кто подменил. Миссия спасительницы Виталия так воодушевила ее, что, не слыша реплик, не видя нахмурившегося Виталия, она шла напролом, уверенная в победе Истины над Заблуждением. Сбиваясь в ораторском экстазе на стиль Подорожного, Жаклина обрушила на Виталия целый каскад бесцветных формулировок. И хотя они шли от чистого сердца, это бесило.

Она вспомнила о моральном облике комсомольца и о священном девизе «один за всех и все за одного». Подчеркнула, что ответственность за Виталия прежде всего ложится на его бригаду и на нее, как цехового комсорга. Призвала Виталия вспомнить, что он живет в эпоху величайших открытий и что стыдно плестись в хвосте, когда надо идти во главе.

Слушая Жаклину, просто невозможно было поверить, что она умеет изъясняться на простом человеческом языке.

Будь это не Жаклина, а, например, Подорожный, Виталий давно бы показал ему, где раки зимуют. Но Жаклину ему было жаль, он ни на минуту не сомневался в ее искренности. А еще, положа руку на сердце, Виталия сдерживало то, что он почти наверняка знал: Жаклина немножко влюблена в него.

Блестя глазами, Жаклина выпалила:

— Не знаю, с кем Виталий еще советовался, но если Женя отговаривает его сделать правильный шаг, тогда не понимаю я эту Женю!

— Дура! — стукнул Жорка кулаком по столу. — Сейчас же извинись перед Виталием.

Было поздно. Виталий вскочил со стула и пошел к выходу, не попрощавшись ни с кем.

— Постой… Куда ты? — бросился вслед за ним Жорка.

— Мне здесь нечего делать, — сказал Виталий сдавленным голосом, — а Жаклине передай, что э т а Женя — не э т а Женя, а моя жена. И я никому не позволю говорить о ней в таком тоне.

— Верните же его кто-нибудь! — чуть не плача просила Жаклина, когда за Виталием хлопнула дверь. — Неужели мне за ним бежать хвостиком?

Юлик сорвался было с места, но Рогань не пустил:

— Ладно. Пускай поостынет. Трахнули хлопца по больному месту, а теперь с пластырем лезут. — И добавил: — А все же этот разговор не без пользы. Может, кое-кто поймет, как с человеческой душой обращаться.

— Почему же ты молчишь? — еще раз спросила Женя Виталия. — Это правда, что над тобой было что-то вроде товарищеского суда?

— Можно все высмеять, Женя, — обиделся за друзей Виталий. — Я и сам недавно без разбора что угодно высмеивал… А нужно ли это? Представь, собрались равнодушные люди и, ведя сухой протокол, пытаются вынести резолюцию о чьей-то неудавшейся жизни. Это смешно. Даже глупо. Или другой вариант: чинуши, похожие на провинциальных кумушек, под соусом «борьбы за высокую мораль» копаются в чьем-то грязном белье, лезут любопытными лапами в чужую душу. Это мерзко. А мои ребята не выносили никаких резолюций. И не было тогда никакого собрания. Они просто болеют за меня душой. Искренне болеют. И за тебя. Понимаешь?

— Значит, все-таки что-то подобное было? — настороженно спросила Женя. — А ты не сказал мне.

— Да, было, — помолчав, ответил Виталий. — Они задали мне тот же вопрос, что и ты: почему мы с тобой не уходим отсюда? Они говорили мне… Каждый по-своему, каждый со своей точки зрения… Но все свелось к одному: «Если тесть неприятен тебе (а я не скрываю этого ни от отца, ни от друзей), если тебя вовлекают в историю, которая тебе не по душе, и ты должен делать то, что противоречит твоим убеждениям, зачем ты все это терпишь? Во имя чего? Разве не лучше изолировать чистую молодую любовь от такой обстановки?» И еще они высказывали опасения, что у нас с тобой может разладиться жизнь, если мы не создадим себе благоприятных условий для счастья.

— Не представляю, что ты мог им на это ответить, — сказала Женя, чувствуя, как ее все больше и больше охватывает непонятная лихорадка.

— Я ничего не ответил. Я просто разозлился и ушел. — Виталий притянул ее к себе, посадил рядом на диван, взял руку в свою, крепко сжал. — А вот что я должен был им сказать: «Дорогие друзья! Нравится мне или нет форма вашей беседы со мной, но вы правы. И я бы на вашем месте не похвалил человека, который говорит одно, а делает другое да еще и не может как следует объяснить, почему он так делает. Мне очень трудно рассказать вам, почему я не могу уйти из семьи, где так или иначе участвую в каком-то глупейшем строительстве, которое противно мне до глубины души. А не могу я уйти потому, что для моей Жени, для самой дорогой из всех женщин на свете, этот уход покажется бегством. Всю жизнь она будет грызть себя за то, что мы оставили ее больную мать, дали повод говорить ее отцу, что мы эгоисты и отщепенцы. И тогда ее любовь ко мне превратится во что-то надрывное, болезненно-жертвенное. А это смертельно опасно даже для самой нежной любви…»

— Чего ты хочешь от меня? — спросила в отчаянии Женя.

— Я хочу жить без тумана. При свете солнца. Только твоя мать может развеять в семье этот удушливый поганый туман. Пусть она потребует к ответу Омеляна Свиридовича. За дом, за Бориса, за все. И убедить ее в этом не могут ни Зоя, ни я, ни Захар. Мы с ним все-таки здесь не родные. Это должна сделать ты.

— Рисковать жизнью матери? — ужаснулась Женя. — Никогда я на это не решусь. А если выяснится, что отец… Нет. Она этого не переживет.