Оклот - [3]

А когда женщина в судорогах била головой в камень, он, все время, хохоча, вбивал в ее чрево второй кол и добивал сапогом, прокалывая тело так, что кол входил в землю. Но и того было ему мало. Он раздавливал каблуком лицо, а потом, вскакивая на живот, выдавливал на коже черные печати смерти.

Михаил дрожал всем телом, а дядя прижимал его к земле и шептал: – Не смотри, сынок, не смотри – заслонял вид, но возможно, что напрасно, так как Михаил уже ничего не видел, только трепетал от страха, дрожал и стучал зубами, и выглядел как человек, который нашелся в стране сумасшедших и с открытым ртом смотрит, ничего не понимая. Мир зароился от извергов, видений и призраков. Привидения проскакивали между горящими домами, сараями и конюшнями и хохотали страшным, диким смехом, который превращался в бульканье. Стоны умирающих, рев темноты и страшные глаза дьявола, превратили эту страну в бездну ада. И когда казалось, что зло исчерпало свои возможности, дядя и Михаил увидели что-то, что сдавило от ужаса грудь, ум отняло.

Вот из горящего курятника высунулись два тонких силуэта – маленький ребенок и тонкая, высокая женщина. К ним подскочили два крупных типа и потянули в сторону поля, где стояли сжатые снопа ржи. Дядя почувствовал, что на его голову свалилась черная гора. Михаил скулил как щенок.

– Тихо! – зашипел выбивающийся из сил дядя. – Если нас найдут, то все погибнем, они и мы.

Михаил пытался стиснуть зубы, но не смог. Зубы судорожно стучали от ужаса. Они смотрели, как два бандита тянут в поле Эмильку и тетю Елену. Обе они крепко держались друг друга за руку, и надо было насильно дернуть, чтобы оторвать ребенка от матери. Эмилька рыдала, размазывая ручками слезы на лице. Елена смотрела с ужасом в сторону кучи навоза.

– То шо, Михайло?! – отозвался тяжелый, массивный тип, смотря на Эмильку. Ее светлые волосы развевал ветер. Ее красивые голубые глазки переполнены были слезами. Изверг скалил зубы в жестокой улыбке.

– То шо, Михайло? Шо скажешь? – обратился ко второму мучителю. – На дытыну или просто в огонь?

Дядя сразу понял, о чем они говорят, и хотел выскочить, чтобы быть вместе с Эмилькой и Леночкой, но Михаил повис на его руке изо всех сил. Рванулся дядя, но напрасно. Он посмотрел на сына и увидел в его лице признаки помешательства. Глаза расширены, щеки мертвенно-бледные, в глубоких, черных зрачках огонь.

– Шо? – заревел, заливаясь смехом, тот, кто спрашивал, указывая Эмильку.

Дядя Антон знал, что на дытыну обозначает разорвать ребенка за ножки, а просто в огонь смерть в огне. Все в нем бушевало. Там, в поле, верная смерть, а здесь сын, Михаил, который от этого ужаса сошел с ума. Пойду, выскочу, и меня разрежут пополам пилой, и Михаила замучат, размышлял. Если бы сразу пуля в лоб, я бы вышел. Но так… Михаил в ад попадет. Вырежут ему половые органу, язык вырвут. Нет, не могу, не могу! А бандеровец играл Эмилькой. Он брал ее за руку и вел к огню, а потом отступал, смотря, как Елена плачет и отчаивается. Позже подходил к Елене.

– Смейся, польска пани – издевался. – Смейся, смейся!

Бросал ее на колени и велел лизать сапоги. Елена лизала. Дядя закрывал глаза. Михаил тихо выл. Наконец толстяк прошептал что-то другому, и тот исчез за горящими домами, но скоро вернулся с длинной веревкой.

Дядя окаменел.

Боже! Их повесят!

Однако у бандитов были другие планы. Один из них принес два больших снопа ржи и бросил ребенку у ног. Толстые, волосатые лапы разорвали жгут. То же самое они сделали со вторым снопом. Потом палач соединил оба снопа и сделал один большой сноп. Велел привести ребенка с матерью. Дядя Антон зажмурил глаза, не понимая, что они собираются делать. Некоторое время ему казалось, что это что-то вроде игры, шутовской игры, насмешки над бессильными людьми, но тотчас он понял дьявольскую мысль и схватился за голову. Все происходило на его глазах, а он не мог ничего сделать. Михаил, вцепившийся в его плечо, дрожал, но ничего не произнес, как бы умер внутри.

Тем временем два бандита развязали сноп и впихнули внутрь ребенка и женщину, а потом заново связали жесткой веревкой. Такой способ связи звали оклотом. Никто не знал, откуда взялось это название.

– Ну, шо, Михайло? – говорил толстый. – Дытынка буде хныкати. Побачишь?

Дядя сжал кулаки.

Палач поджег сноп, и, отодвинувшись на несколько шагов, пожирал взглядом полыхающее пламя. Он слышал крик женщины, стоны ребенка – и хохотал.

Дядя и Михаил чувствовали угар горящего тела и слышали, как трещит умирающая плоть.

Дядя поседел, а Михаил онемел.

И дар речи никогда больше к нему не вернулся.