Оккупация - [35]

— Вам, господин Куроно, сто благодарностей передать велели.

— Кто и за что? — приподнял я бровь.

— Я не знаю, за что, но мне сказали — вы поймете.

Хм. Грегор — единичка в семье докеров, точнее, отец — старшина в бригаде докеров, мать — повариха в портовой столовой, из низов, в общем, люди небогатые, но приличные, и Грегор у меня на хорошем счету, не столько как ученик, сколько как человек. Но и свартальвы — народ коварный, подлости не чужд. Вполне могли надавить на кого-то из моих учеников и устроить провокацию… И если я скажу что-то типа «рад был помочь» — они сразу же поймут, что беглецу помог именно я. К слову, про беглеца я ничего не знаю, ему тогда сразу сказал, чтобы уносил ноги и мне ничего не говорил: меньше знаешь — меньше выдашь под пыткой, случись что.

Потому я неопределенно пожал плечами и философски изрек:

— Понятия не имею, о чем речь, но это не страшно. Если не знаешь, за что благодарят — не беда, беда — когда неизвестно за что проклинают.

Но если это не провокация… Надо думать, подполье начинает переходить к активным действиям. Давно пора.

Ближе к вечеру, уже после тренировки, снова появился Райзель. Я смотрел через открытую дверь на горы, вырисовывающиеся вдали на фоне намечающегося заката — и тут бац, прямо передо мною возникает из ниоткуда этот сукин сын. Только что его не было — и вот принесло его размазанной полосой.

— Надеюсь, теперь я более своевременно? — спросил он.

Я кивнул:

— Да, ты умеешь выбирать время: из трех твоих визитов два — как раз к чаю.

— Ну это на войне главное в деле особых подразделений — уметь появиться в нужном месте в нужный момент. Особенно к обеду или к чаю. Вот, держи, — и он протянул мне продолговатый предмет, похожий на снаряд малого калибра, завернутый в упаковочную бумагу.

— Что это?

— Вроде чая, только не чай, а то, что с Свартальвсхейме вместо него.

В бумаге я обнаружил металлический термос со странными рунами на боку.

— Только учти — это без сахара пьется. Если кинуть сахар — ближайшие три-четыре дня своей жизни ты проведешь, не слезая с ватерклозета.

— Почему? — удивился я.

— Ты меня спрашиваешь, почему сахар портит наш напиток?! Сахар ваш, человеческий, ко мне какие вопросы?

— Хм… Как он называется?

— Называй его альвовским чаем, да и все. В последний раз, когда люди пытались запомнить название, у шестерых закипел мозг, а у того уникума, который запомнил и попытался произнести — сломался язык.

Мы устроились за тем же столиком, что и в прошлый раз, Горди принесла салаты, закуски и нашу с ней гордость — свежеиспеченные такояки. Я ее научил запекать кусочки осьминога в тесте, а она освоила это дело так, что даже меня переплюнула, и ее такояки на вкус — не отличить от тех, которые пекутся на улицах Киото и Йокогамы. Вообще довольно странно, что портовый город, питающийся на тридцать процентов из моря — а если считать птицу, откормленную на отходах рыболовецкого промысла, то и все пятьдесят — не знает такой элементарной вещи, как осьминог в тесте… Надо будет подкинуть кому-то рецептик, пусть такояки станут нормой уличного общепита и здесь, и тогда Гиата будет напоминать мне Японию чуть больше…

Но это в будущем. Когда вышвырнем свартальвов.

Райзелю такояки понравились, но как оказалось чуть позже, у него нет предпочтений в еде вообще: трескает все, что пригодно к тресканию.

— А ты неразборчивый, как для графа или князя, — заметил я по этому поводу.

Он пожал плечами:

— Жизнь приучила есть все, не перебирая. Я, видишь ли, не всегда был иерархом Этрамы. Начинал, как и все единички, с самого низа. Единичка, сын двух единичек — ниже меня были только рабы, да и то не все… Хлебнул, в общем, лиха.

— В Свартальвсхейме все так плохо у бездарных? — спросила Горди.

— Да уж не сахар, как у вас говорится. Дело, собственно, не в материальном положении — голодать не приходилось — но… как бы это вам объяснить… Наше общество чрезвычайно расслоенное. Те, у кого сильный дар и высокий статус, смотрят вниз с пренебрежением и презрением. Допустим, еще семерки — как ни странно, наиболее терпимы. Они снисходительны, потому что из-за высокого положения никогда не знали ни унижений, ни насмешек. Шестерки также принимают свой высокий статус с достоинством избранных, пятерки и четверки уже не столь гуманны, тройки презирают двоек… ну а двойки, и без того почти в самом низу, рады оторваться хоть на ком-то, кто еще ниже их… Вот та же еда… Допустим, в булочную, которую держит тройка или четверка, мне хода нет, если я не хочу лишний раз поймать на себе взгляд, полный презрения, а то ведь могут и выставить, не пожелав продать мне булку… Тут такое дело, в Свартальвсхейме достаток, и булочнику мои гроши не уперлись, он меня скорее выставит, чтобы я не оскорблял своим существованием других покупателей. А если я пойду в булочную, которую держит двойка — ну, там нет ни первосортной муки, ни первосортного хлеба, потому что поставщик хорошего провианта — тройка или четверка — не желает иметь дела с двойкой.

— Тихий ужас… — посочувствовала Гордана, и я с ней мысленно согласился: на редкость безрадостную картину рисует Райзель.