Океан времени - [107]

Сей дневник, уже мы не боимся.

Словно кто-то через двести лет:

Пожелтевшие нашел тетрадки,

Мы отсутствуем, нас больше нет,

Сожжены последние остатки.

Как бы из-за гроба видя их,

Мы живем, чужие для чужих.

Юность, вдохновение, забвенье» —

Для язычника. Другой закон:

«Воскресение — преображенье» —

Ты несешь. Во мне испепелен

Из-за близости к душе горящей

Тленный мир, и лишь один родник

Для меня холодной влаги слаще.

Снова твой цитирую Дневник.

Вот какие голоса ты слышишь,

Вот что, как бы между прочим, пишешь:

«Век науки, а монастырей

Явственны, как никогда, призывы.

Трезвый век, а дело упырей

Совершенствует: бежит на нивы

Из прокушенных безумьем горл

Кровь невинная. Какой алхимик

Смел мечтать о буре бомб и жерл

Наших дней? Суккубами какими

Так бывала заполонена

Радость знания? Горит она

Черным ослепляющим алмазом.

Изгнан Сатана. Вакантный трон

Победителю достался: Разум

Царствует. Но что дарует он

Подданным? Дыханье Саваофа

Для сердец растленных все нужней,

Все необходимее Голгофа.

И опять спасение людей

Не в войне, не в колбах и ретортах,

А в руках, на том кресте простертых».

Продолжает жить земли кора

Миллионолетними пластами,

И за три столетия гора

На аршин меняется. За нами

Столько же бесчисленных смертей,

Сколько дальше будет — больше будет.

Что же делать с красотой твоей?

Почему она как совесть судит?

Скоро ведь погибнет и она.

Ты молчишь, но музыка слышна.

Это — царскосельского парада

Трубы отдаленные слышны,

Это — тянет розами из сада,

Это — шорох моря и сосны.

Это — все, что чувства волновало,

Но как будто видно изнутри,

Все, что для меня впервые стало

До чего прекрасным. Посмотри,

Это — праздничное отчего-то

Все, что было с птичьего полета.

Это — дальше, следующий век,

Тот, в котором нас уже не будет.

Это — умирает человек,

Но пока земля не обезлюдеет,

Это будет чем-то вот в чем:

Если б разжигать не удавалось

Духу Истины в очередном,

Смертном, сердце и любовь, и жалость, —

Мало что не стоило бы жить,

Всей земли могло бы и не быть.

СТАТЬИ ВОСПОМИНАНИЯ О ПИСАТЕЛЯХ

ЦАРСКОЕ СЕЛО (ПУШКИН И ИННОКЕНТИЙ АННЕНСКИЙ)

Сарица, русская вотчина Сарчаза, как называли шведы Дудеровский погост Новгородского уезда, только в XVIII веке становится пышной загородной резиденцией императорского дворца — Царским Селом. Сарица, это еще — Саризгоф или Сарская Мыта. При Елизавете Петровне появилось название Сарское Село. Царским Селом оно стало только при Екатерине II.

Нерусское слово Сарица естественно, как живое растение, проросло в Сарское и наконец в Царское, поддавшись притяжению похожего по звуку слова — царь.

Это свободное, звуковое, то есть поэтическое, больше чем политическое, образование звучного имени Царское Село как будто определило и атмосферу его. Ничего насильственного в росте значения этого города. Все как-то само собой, от любви, от симпатии, от того избытка радости и вдохновения, который дают человеку отдых, природа, искусство. Версаль Елизаветы Петровны, обожавшей его, излюбленное место отдыха Екатерины II, проводившей здесь весну и лето и уезжавшей только с холодами. Царское Село — город муз. Все негрубое, истинно просвещенное, хрупкое, поэтическое, что могло быть в окружении власти железного века, естественно удерживалось и развивалось здесь. Недаром Царское ненавидел Павел I. Недаром и Николаю I захотелось перевести отсюда Лицей в столицу.

Не надо быть монархистом, чтобы любить Царское Село, его историю, его волшебный, единственный в России, поэтический воздух и даже его имя.

Куда бы нас ни бросила судьбина

И счастие куда б ни повело,

Все те же мы, нам целый мир — чужбина,

Отечество нам — Царское Село.

Это обращение взрослого Пушкина к лицейским товарищам оказалось верным для всех, кто жил и чувствовал в его городе.

Когда Царское Село переименовали в Детское, новое имя ранило слух.

Имя Детское Село отражает еще идею примитивную и грубоватую. В нем желание подчеркнуть — праздность Царского и пользу Детского с его детдомами.

Переименование Детского Села в город Пушкин почти радует. Оно не только уничтожает название неудачное, но и переносит внимание на центральную фигуру царскосельской истории. Оно уводит в эпоху зарождения великой русской поэзии, в мир, который все же и глубже, и важнее всей несравненной прелести парков, парадов и будней Царского Села.

Есть, правда, нюанс: город Пушкин вместо Царского Села, город Горький вместо Нижнего Новгорода — это еще в одной линии.

Новое название еще не совсем точно определяет идею, которую угадать все же нетрудно. Поэты знают, что такое «ослышка музы».

То и не то. Верное и единственное — верное почти расслышано. Одну бы еще букву, одну гласную, но… «Я слово позабыл, что я хотел сказать…»

Власть правительства, каким бы оно ни было, — сила преходящая. Есть власть другая, и эта власть в Царском Селе принадлежит Пушкину. Царское Село не город Пушкин, а город Пушкина.

Поедем в Царское Село!

С вокзала по так называемой Широкой улице и по Колпинской доедем до Садовой. Направо — арка, перекинутая через улицу, соединяет Лицей и церковный флигель большого дворца. За каналом, вдоль всей Садовой, — деревья Екатерининского парка. Налево — дорога в Софию. Там остановилась дочь капитана Миронова, приехавшая хлопотать за Гринева. Прелестный образ Марьи Ивановны, ее утренняя прогулка в парке и встреча с императрицей стали, благодаря «Капитанской дочке», одним из вечных видений Царского Села. В утро, решившее ее судьбу, Марья Ивановна проходила теми самыми местами, где впервые являлась Пушкину муза.