Окаянная сила - [56]

Дивные ковши да чаши резали мастера. Когда затяжелела Афимьюшка — не Ваньку-баламута, разумеется, а дядю Сидора, молчуна и затейника, усадил Петр Данилыч обетные работы исполнять во все окрестные храмы, до коих он доехал да перед образами об Афимьюшке помолился. И то, что привез сын его, Степан Петрович, в храм к разбойничьему батьке Пахомию, было большим да ладным корневым скобкарем, таким, что за две ручки поднимают. Покрыли его несложным, да мелким и тщательно резанным узором.

Точили на лучковых станочках и высокие ставцы с крышками, и братины, да не хуже, чем в Троице-Сергиевой обители, а уж там мастера сидели ведомые. Возил Степан Петрович товар на ярмарку в Великий Устюг, за зиму по тысяче ложек, по полтысячи ковшей всяких, да столько же блюд, да сотни две стаканов набиралось, и это кроме тех, что постоянно доставляли в Москву, где Кардашовы держали в самом Кремле лавочку да другую в Судовом ряду.

— Да мои доски вся Москва знает! — возмущался Ванька. — Я что рыбку, что паву, что мужика, что бабу режу!

— Вот рыбок и режь! — возражала, раскрасневшись, Аленка. — Посередке поля ее распластай и режь себе чешуйки! А листвие завитком пускать надо, чтобы под цветок уходило! Чтобы куст получился ровнехонький, как бы сам себя в обрамленье держит! Или, коли хошь, зеркало приставь — оно тебе и покажет, как узор вести!

Петр Данилыч, призванный угомонить спорщиков, пришел тихонько, постоял у косяка, слушая свару, потом вдруг решительно вышел, встал посередке.

— Мужики, баба дело говорит.

Притихли мастера.

— Пойдем, Алена Дмитриевна. Побеседуем. А потом покажешь, как ты зеркалом узор наводишь.

— Да я и припорохом могу, ежели лоскут заморской золотной ткани найдется, — отвечала Аленка. — Бывает такая немецкая ткань, что на ней цветы из чаш выходят. Но там узор меленький, вышить его можно, а как резать — не ведаю.

— Петр Данилыч, да пусть наведет свой узор! Уж коли я не вырежу — стало, его и вышить невозможно! — встрял Ванька.

— А то еще персидская золотная ткань, — продолжала Аленка. — Там цветики крупные, лепестки раздельно торчат, резать было бы ловко. Я бы и птаху оттуда перевела, что сидящую, что летящую. На персидской ткани рисунок простой, четкий, внятный… А то еще персидские тафты светлые, и там тоже листвие выбрать можно. А то еще турецкие атласы — там тоже цветики меленькие на веточках длинненьких, а чаще не разобрать, то ли цветик, то ли мерещится…

— А ты, гляжу, вышивальщица? — сообразил Петр Данилыч.

— Тридцатница! — брякнул вдруг молчун дядя Сидор.

Мастера громко расхохотались.

Аленка вздохнула — еще немного, и быть бы ей впрямь тридцатницей…

— Пойдем, — велел Петр Данилыч. — А вы работайте, работайте! Почесали языки — и будет.

Не хотелось уходить из мастерской, где так приятно пахло деревом, где стояла на полках готовая посуда, и с резными узорами по бокам, и гладкая, под роспись, однако пришлось.

Привел Петр Данилыч Алену в горницу, усадил на лавку, крытую суконным полавочником.

Совсем освоилась в его доме Алена. И полавочник узнала — чинили они его вдвоем с Афимьюшкой, шов разошелся, что скреплял оба длинных портища, а шить толстое сукно — умаешься.

— Садись покрепче, купецкая вдова Алена Дмитриевна, — Петр Данилыч увесисто шлепнул по лавке, да и сам сел рядом. — Ты о моем добре печешься — это мне любо. Совет тебе дам, тридцатница. Исполнишь — не пожалеешь.

Аленка молча села.

— Калашниковых младшей ветви было два брата, — сразу начал купец. — Старший и младший, ну да ты знаешь, Семен да Вонифатий. От младшего одни дочери пошли, да и те уж замужем, свою долю получили, а от старшего один сын остался, твой Василий. Стало быть, ему и наследовать было, а наследство немалое. Верно я говорю?

— Верно, батюшка Петр Данилыч, — согласилась Аленка. Кабы и пожелала возразить — так купец получше нее все эти дела ведал. Оставалось лишь соглашаться.

— Теперь же, как его не стало, наследует тот, кого во чреве носишь. И если сын…

— Так то ж Федьки Мохнатого сын! — вскинулась Аленка.

— Молчи, дурочка! Внемли. Никто не знает, чей там у тебя сын. Как родишь — бабка посчитает…

— Чего посчитает? — не сразу догадалась Аленка.

— Дни посчитает, как там у бабок водится. Так вот — родишь ты с Божьей помощью сына…

— А ежели девка?

— Молчи, говорю. Я всё сам решил. Ежели девка — тоже неплохо, приданое у нее будет знатное. Вот Афимьюшка наша носит, и ты носишь. Младенцы родятся с невеликой разницей, ровеснички будут. Ежели, к примеру, у тебя — сын, а у нее — дочь… или наоборот… разумеешь?..

— Так то ж Федькин сын… — безнадежно произнесла Аленка.

— А мне начхать. Был Федька, да весь вышел. Не по острогам же его теперь разыскивать! — Купец негромко рассмеялся.

Когда Аленка угнала сани у Степана с Афоней, Федька чуть ли не с версту гнался за ней по колено в снегу. Афоня в возмущении схватил тем временем за грудки батьку Пахомия, и схватил поделом — разбойничий пособник, крича вслед Федьке, пригрозил ему сгоряча тяжелой рукой и ярым гневом дядьки Баловня. Как наставили на попа обе пистоли — так и высказал он всё, что знал, про Федьку и Федькину женитьбу.

Степан Петрович, хоть и был норовом помягче строгого отца и гораздо послабее несгибаемого деда, однако тут не оплошал. В кои-то веки на след Баловня напали! Связав Пахомия, дождались они с Афоней в засаде, пока вернулся расстроенный Федька, и на него с двух сторон набросились. Федька, отмахавшись кистенем и увернувшись от пули, дал дёру к лесу, Афоня с пистолей погнался за ним, но упустил. Зато вернулся с добычей — пегой лошаденкой, заложенной в старые розвальни. На этих-то розвальнях и повезли пленного батьку Пахомия, и довезли до Покровского монастыря в Хотькове, потому что ничего ближе не нашлось, а большой крюк делать не хотели. Сдали его с рук на руки игумену, который обещался под крепкой охраной отправить попа на Москву. С тем и вернулись домой — разминувшись, как и следовало ожидать, с Фролом, который вместе с мастерами выехал им навстречу на двух санях.