Окаянная Русь - [26]

Василий Васильевич невесело понукал коня, который, почувствовав настроение хозяина, едва переставлял ноги. «Видно, разморило его в стойле или овёс неотборный достался», — мимоходом думалось князю.

   — Прошка!

   — Да, господин государь, — охотно отозвался рында.

   — В Переяславль послал гонца к боярину Ощепкову?

   — Послал, Василий Васильевич.

   — А в Углич, к князю Оболенскому, отправил?

   — И к нему отправил, — засиял Прошка весенним цветом, показывая боярину щербатый рот.

   — Зуб где потерял? — вяло поинтересовался князь.

   — Зуб-то? — замялся вдруг Прошка. Было видно, что вопрос навеял не лучшие воспоминания. — Давеча силами мерился с чернецом Агафоном. Упал я на камень, вот зуб и вылетел.

   — Кто же кого одолел? — проявил Василий неподдельный интерес, сам любивший всякие молодецкие затеи.

   — Да как тебе сказать, князь. Чернец Агафон боец видный! Ручищи у него ого-го какие толстенные. Как сожмёт в объятьях, так всю душу может вытрясти. Да ведь я тоже не промах. Только начал он меня на землю валить, я тут же извернулся и ногу ему подставил. Повалил всё-таки чернеца. Да вот упал нечаянно, и беда, что на зуб, — охотно показывал Прошка осколок выбитого зуба. — А теперича он мне язык колет и саднит сильно. Страсть как болит, государь! Я уж и травкой его морил, и слова заклинательные творил. Ничего не помогает. Видно, огнём его обжигать нужно, авось малость и поутихнет.

Чернеца Агафона Василий Васильевич знал. Всегда в чёрном рубище, с клобуком по самые глаза, он напоминал величественный каменный утёс. Такой же мрачный и неприступный. И только была в монахе одна страсть — мериться силами. Кто кого на спину положит. Вот тогда оживал чернец. Глазёнки его зажигались весёлым светом и делались от того бесовскими. Скинет монах рубище на землю, чтобы имущество монастырское не порвать, и наступает смело. Ну, пощады не жди! И было большим дивом, что Прошке удалось уложить такую махину.

Кто только не ругал Агафона за это чёртово пристрастие: игумен наставлял, братия косилась, епитимию[32] не раз на него накладывали, грозили от церкви отлучить! А ему всё нипочём. Если бы не эта его слабость, во всём примерным монахом был бы, хоть схимы принимай. Но Агафон готов отказаться от питья и еды, а от молодецкой удали — никак!

   — А ты не врёшь? — вдруг засомневался князь.

   — Чего мне врать? У кого хочешь спроси, — достойно отвечал Прошка, — народу там много было. Даже игумен был. Он-то уж как радовался, когда я Агафона победил, говорил, что, может, это отвратит его от дурной забавы.

   — На кулаках ты с Агафоном пробовал? — деловито поинтересовался Василий Васильевич.

   — Кулачный бой? — Прошка почесал крутой затылок. — Трудно. Такую глыбину свалить непросто. Чернец Агафон и от ведра браги не упадёт, а от удара кулаком только чесаться будет.

И снова тягостные думы одолели князя.

Василий Васильевич едва вступил в Коломну, как по многим городам разослал гонцов к родовитым боярам с приглашением на службу. Дьяк, слушая неторопливый голос коломенского князя, писал очередное послание: «Ежели помните отца моего, великого московского князя Василия Дмитриевича, и ежели сын его у вас в чести, милости прошу в удел мой Коломну. За честь вашу, жён ваших и чад постоять сумею. От беды оберегу. Вам же за верную службу положу богатое жалованье».

Из Галича, Новгорода Нижнего, Твери и ещё из многих ближних и дальних земель Руси потянулись к внуку Дмитрия Донского бояре да князья за службой почётной и за богатым жалованьем.

Оставляли бояре московские земли, меняли белокаменные палаты Кремля на деревянные постройки Коломны. Каждый из них надеялся на то, что когда-нибудь Василий вернётся в Москву, а вместе с ним прибудут в Первопрестольную и княжеские слуги.

   — В Нижний Новгород отправил гонца к боярину Стародубову? — вновь спрашивал князь.

   — Отправил, государь. Скоро он в Коломне будет. Из Москвы боярин Ощепа явится. Не привык, говорит, Галицким князьям служить.

«От родовитых и знатных людей в Коломне тесно не будет. Разве не с боярами растёт величие князя? Ежели что, так хоромины понастроим, — думал Василий. — И не какие-нибудь, а мурованые! Да такие, чтобы самой Москве завидно было».

   — Прошка, поехали на медвежий двор, — Василию Васильевичу вдруг захотелось потехи. — Давно я там не был.

Медвежий двор находился подле княжеских хором. Содержала его дворовая челядь для забав молодого князя. Любил князь медвежью потеху. Медведя отлавливали аж под самым Ярославлем и доставляли к великокняжескому двору. Считалось, что зверь там особенно свирепый и крупный. Медведей всегда кормили сытно, да только какая челядь не без причуд — прикуют зверя цепями к клетке и давай измываться: пиками в бока колют, в морду головешки жжёные суют. Хуже того, псов на него натравят. Зверь от такого обращения только сатанеет, а отрокам веселье. Впрочем, свирепый зверь и нужен для потехи. Медведь от ярости ревёт, злобствует, лапами по клети бьёт, того и гляди, рассыплются прутья.

Охоч был князь Василий до зрелищ.

   — Сколько сейчас медведей на дворе? — спросил князь.

   — Четыре, — охотно отвечал рында. — Один так вообще громадина! Матёрый зверь. Мы тут стравливали его с двумя медведями, он обоих задрал, — уважительно заметил Прошка.