Охотник Зеро - [29]

Да, я возвращалась к жизни, и первым делом я отправилась на лекции профессора Бертена. Как будто нарочно я попала на тему, выходящую за рамки программы: традиции самоубийства в Японии, он рассматривал в исторической перспективе то, что он сам называл «жертвоприношением» камикадзе, произнося это слово с религиозным благоговением. Мы рассмотрели также происхождение этого слова: божественный тайфун. Я уже как-то читала про это: в XIII веке ниспосланный провидением смерч разметал монгольское войско и спас страну от вражеского нашествия. Но боги с тех пор растеряли свое могущество, передав его всесильной беспристрастной экономике. Так что не удивительно было видеть, что камикадзе мрут как мухи, тараня армаду Мак Артура: двести военных кораблей и тысяча семьсот самолетов, их атаковавших. Они вовсе не были ни орудием мести, ни орудием справедливости. Погибая, молодые японские летчики оставляли небо таким же бесконечно равнодушным, каким оно их встречало. Микрофон лектора вдруг затрещал. Бертен хлопнул по нему рукой, пощелкал кнопками, но все напрасно. Под тихое потрескивание микрофона он продолжал: «Отголоски их жертвоприношения еще долго будут звучать в умах людей. Солдаты Наполеоновской гвардии, американские морские пехотинцы, все солдаты во всех армиях мира имеют во время войны двойную цель: послужить своему отечеству и спасти свою шкуру. Японские же камикадзе обречены лишь на патриотический взлет: навстречу своей смерти. Когда была подписана капитуляция Японии, вице-адмирал Угаки взлетел с авиабазы Киушу вместе с парой десятков преданных пилотов, и вместо того, чтобы сдаться в плен, они предпочли исчезнуть в смертельной пучине моря». На этих словах Бертену пришлось прервать свою лекцию. Микрофон трещал все громче, перекрикивая лектора, заглушая его слова. Одна я точно знала, откуда взялся этот треск. Пока ждали техника, вызванного для починки микрофона, я повернулась к своему соседу: «Правда, они классные, эти камикадзе? — Да они просто отвратительные, если не сказать хуже. — А они мне нравятся, я тоже поступила бы так, как Угаки». По оторопевшему взгляду однокурсника я поняла, насколько чужой я ощущаю себя в мире, что меня окружает. К счастью, у меня есть брат, такого брата нет ни у кого на свете, он ждет меня, его зовут Цурукава. Моя судьба несет меня потоком к нему, как ручеек, спешащий влиться в большую реку.

Вернувшись домой, я выбросила все розовые таблетки и ватные затычки. Не нужно мне больше никакой защиты.

Я стала спать с парнями, чтоб они подтолкнули меня к Цурукаве. Увы, они оказывались неграмотны в этом деле. Я впадала в отчаяние, я бесилась, мне хотелось колотить их до потери пульса. Я сбегала от них посреди ночи и возвращалась к себе. Я могла пройти через весь Париж пешком, только бы не оставаться у этих дебилов. И лицо моей мамы, залитое дождем, когда она шагала по бульвару Мальзерб, вставало передо мной и сверлило мне мозг. Тебя тоже, мамочка, шептала я, тебя он тоже любил. Короче, мои опыты с мужскими кроликами быстро закончились. Они не представляли ни научного, ни какого другого интереса.

Почему я продолжала заниматься диссертацией? Что, Цурукаве нужен был кандидат математических наук? В свободное время я занималась японским языком. Я купила самоучитель, а еще кисточки, гуашь и красивый холст из шелка. Я часами вкалывала, со страстью отдаваясь учебе. Занятия по каллиграфии сменялись фонетическими упражнениями, затем я снова выводила иероглифы, повторяя чужие, странные звуки. Я училась произносить без акцента имя Цурукава, а на стенку вешала мои самые удачные творения каллиграфии. Я отправила запрос в Министерство образования, чтобы получить работу учителя в школе. В общем-то, мне не особо нужно было, но я хотела освободиться от чувства долга к своему отчиму, который все чаще позволял себе высказывать отеческую заботу обо мне. Он никак не мог взять в толк, почему я их редко навещаю. Мамочка, наверное, тоже. Чтобы я проявила больше интереса к путешествиям, он купил мне машину и заплатил за автошколу, где я получила водительские права. Я приняла подарок, про себя решив, что он будет последним.

Водить я научилась быстро. Талант, одним словом. Мне нравилось сидеть за рулем. Я выбрала беленькую Рено 4. Я стала часто выезжать просто так, без всякой цели, не выбирая пункта назначения, мне было просто прикольно дать по газам и помчаться по дороге неведомо куда. Это удовольствие скоро превратилось в настоящую страсть. Я выезжала из Парижа на одну из автомагистралей и устремлялась в неизвестное. Затем я сворачивала наугад на второстепенную дорогу и колесила по округе. Иногда я останавливалась, чтобы слегка передохнуть или перекусить в придорожном ресторанчике. Я катила, катила и катила. Цурукаве тоже нравились эти поездки. Теперь, когда я целиком отдалась ему, он часто спускался ко мне. Наши кабины сливались в одно монолитное целое. Наши моторы жужжали в один такт, мы вместе открывали для себя страну. За год мы избороздили широкий пояс от Парижа к Руану, Амьену, а также в направлении к Шартру, Орлеану, Монтаржи, Труа. Меня пьянила мощь объединенных моторов, мне щекотала нервы неминуемость столкновения: удар, падение, взрыв. Мы вступили на путь к неизбежному. Оно блестело в лобовом стекле, переливаясь оттенками страха, оно манило нас и удалялось от нас по мере того, как мы к нему приближались. Время от времени я включала в машине музыку. Это был высший пик наслаждения, нечеловеческого наслаждения. Машина подпевала «Страсть по евангелию от Иоанна», отбивала, повторяя, ноты из Опуса 100. А мы забывали о смерти, которая поджидала нас, Цурукаву и меня, в конце пути, словно мы уже проскочили взрыв и скрежет металла, кровь и крошение костей, мы кружились в вихре неземного счастья. Возвращалась я домой поздно ночью. Сначала я заезжала на автомойку, чтобы смыть следы путешествия. А потом дома сама принимала ванну. И быстро засыпала, погруженная в блаженство ночного покоя.