Охотник Зеро - [16]

Если б в тот день мне не нужно было идти в лицей, я бы заткнула уши на целый день. Правда, иногда я пыталась оставить затычки для ушей и на уроках. Я объясняла учителям, что бабушка заставляет меня затыкать ватой уши. По взглядам, которые я ловила на себе, я чувствовала, что меня начинают принимать за тронутую дурочку. Я все же старалась. Вытащив из ушей шарики, я нервно крутила их между пальцев, готовая при малейшем жужжании воткнуть их себе в барабанные перепонки. Затычки мои все же сжалились надо мной и пошли на компромисс и оставляли меня в покое на время уроков, так что только благодаря их милости я и смогла продолжать учебу.

Мама покинула нас, покинула наш дом. Нежданно-негаданно. Нежданное вторглось в наш дом в образе мужчины зрелого возраста, с бронзовым загаром, сильным голосом и густыми бровями. Полгода он приходил к нам два раза в неделю и усаживался в гостиной, где чинно беседовал с бабушкой и дедушкой, потягивая отдающую пылью мадеру. Бывало, что, возвращаясь из школы, я заставала дома негаданного ухажера. В один из таких дней он поднялся наверх за мамой, усадил ее на диван, рядом пристроил меня и, прочистив горло, торжественно объявил собравшейся родне, что он собирается взять мамочку в жены и увезти ее к себе на виллу на Лазурный берег, где растут сосны и стрекочут кузнечики. Он сказал, что хочет помочь нам стать опорой для нашей семьи. Он сказал, что знает один солидный уютный дом для престарелых, в котором бабушка и дедушка получат надлежащий медицинский уход и будут избавлены от всяких забот и хлопот. И он сказал, что хочет сделать для меня то, что сделал бы мой отец, будь он жив. Что он купит мне небольшую квартирку, чтобы я могла спокойно закончить свою учебу. Он добавил, что я была очень хорошей девочкой и что теперь я должна подумать о себе. Время от времени он поворачивался к маме и вежливо спрашивал: «Не так ли, Бенедикта?» Мама говорила «да» на каждое предложение. Она обрела дар речи лишь для того, чтобы произносить одно-единственное слово: да. Родные невесты сидели с закрытым ртом. Мы даже не могли притронуться к шампанскому, которое он захватил с собой по такому случаю. Если он ждал горячих поздравлений, то зря старался. В любом случае с нами никто не советовался и, в принципе, не ждал ответа. Он просто забирал с собою маму, вот и всё. Такова была логическая развязка полугодовой осады нашего дома, которой ее защитники не оказали ни малейшего сопротивления. С того самого дня, когда он впервые встретил ее, когда она болталась под дождем между площадью Святого Августина и площадью Согласия, и привел ее к нам, всю промокшую до нитки, он отнимал ее у нас по дольке, день за днем. Он забросал ее нарядами: элегантные костюмы и туфли на шпильках, у мамочки новый имидж. Поначалу ей даже было сложно пройти пару шагов, ну прямо как большой ребенок, что учится ходить. Он отвел ее в парикмахерскую, где безжалостно отрезали ее прекрасные длинные волосы. Он потащил ее и к психиатру, которого ему рекомендовал один из друзей. А у этого типа, надо сказать, везде были друзья. Как он сказал, психиатр весьма заинтересовался ее случаем. Типичная, но частичная амнезия. Она помнила лишь имя и лицо любимого человека и больше ничего из своей прошлой жизни в Штатах. У меня чесался язык спросить, помнит ли она по-прежнему, что я — ее дочь, но я так и не собралась с духом. Бабушка и дедушка тоже молчали. Они ссыхались прямо на глазах, забивались, как тараканы, по щелям квартиры, в которую силой вторгся чужеземец. Никогда я еще не видела их такими жалкими, даже когда мамаша сбегала на ночные гулянки. Они, похоже, смирились с тем, что дом для престарелых будет для них «одним лишь благом, вы увидите». И все же, когда чужестранец покинул наш дом, оставив на столе початую бутылку с шампанским, бабушка неожиданно взорвалась революционным гневом. Она трясла своей тростью, бешено вращая зрачками, и с раскрасневшимся лицом визжала, что ни у кого нет прав вот так забирать дочку у ее матери, что никогда, никогда в жизни она не уедет из своей квартиры, что мужчина, который водит женщин по парикмахерским, не заслуживает ни грамма доверия. Вдруг рот ее перекосился от боли, она схватилась за сердце, а трость выпала из ее слабеющих рук. Глядя на эту потешную шпагу, я вспомнила тираду дона Диего: «Рука моя, которой с почтением восхищается Испания…»

И она ушла от нас. Она победила. Она одержала победу по всем фронтам. Вся семья в сборе для прощания с победительницей. У входа в подъезд поджидает серое Пежо 403, доверху набитое подарками от щедрого супруга. Она медленно спускается по темной лестнице, ни разу не обернувшись назад, не желая прощаться с домом, в котором прожила долгие годы. Бабушка, вцепившись в меня, спускается вслед за ней. Бесконечное путешествие с остановкой на каждой ступеньке. Наконец мы стоим на тротуаре, обдуваемые прохладным утренним ветерком. Интересно, думала, я, поцелует ли она нас на прощание, но всю инициативу взял на себя новоиспеченный супруг. Поцелуй своих родных, Бенедикта. Она наклонилась, чтобы поцеловать бабушку. А когда-то они были одного роста. Она покорно выполнила просьбу, поцеловав нас по очереди в щеки. Каждый раз ей мешала ее шляпа, но она так и не догадалась ее снять, и края шляпы больно били мне по лбу. Всё при гробовом молчании. Наконец он взял ее за руку и усадил, как королеву в машину, ни дать, ни взять прекрасный принц из сказки, о котором я мечтала, когда была маленькой, но который оказался насквозь фальшивым, несмотря на свои сказочные старания. Однако было видно, что и он волновался, он в надцатый раз повторял, что через недельку он вернется за бабушкой с дедушкой, чтобы отвезти их в шикарную обитель в Л’Э-ле-Роз. Машина медленно тронулась с места и завернула на бульвар Мальзерб в направлении Лазурного берега. Мне вспомнился наш огромный Ситроен 15 (мы ехали в Фекан, сворачивая на Мальзерб в другую сторону), как у меня на коленях тряслась корзинка для пикника, как радостно и без умолку болтал дедушка; и вот мы стоим все трое понурые, как сломанные игрушки, как замершие в холодной растерянности статуи, и никто не может отважиться на первый шаг, ведущий в одиночество, которое еще недавно звалось нашим родным домом. Дедушка тронулся в путь первым, шаркая мелкими шажками в своих огромных домашних туфлях. Ну, давай, идем, сказал он жене. Пожалуй, впервые он заговорил как хозяин в семье, будто вспомнив наконец о своей роли настоящего мужчины. Мы подхватили бабушку под руки и потащили наверх поруганную мать, низложенную императрицу. Дедушка усадил ее в кресло и принес шаль, которой заботливо укрыл ей плечи. Да, запоздалая любовь, когда уже гремят старые кости, а смерть поджидает на пороге. Мне стало как-то неловко, противно на душе, и я отвернулась от пожухшей любовной парочки. Когда я, в свою очередь, прощалась с домом, я заглянула в мамину спальню. На столе стояли ее туфли-лодочки и лежали, аккуратно сложенные, старые платья бабушки, настоящий кошмар моей мамочки, ее невыносимая боль, ее противная кожа, которую она наконец сбросила с себя. Ящик ее тумбочки был пуст, все папины фотографии она забрала с собой.