Охотник Зеро - [13]

Воспитательницы устраивали для нас пешие прогулки, и мы за день накручивали целые километры. Иногда приходилась с трудом пробиваться через густую чашу, прежде чем выйти на одну из многочисленных тропинок, что вели к вершине по гребню горы. Я прыгала по горам как заправская козочка. Я всегда была первой, оставляя далеко позади себя своих временных друзей и презирая их за жалобы и стенания. Мне хотелось до ночи бродить по альпийским лесам, чтобы приходить в лагерь и без сил валиться на кровать. Я лихо карабкалась по скалам и, достигнув вершины и широко взмахнув в сторону руки, испускала победный клич. Куда девалась моя неуклюжесть! Я сливалась с природой, с кустиком, с сосной, с птицей, с камнем, с облаком. Я вслушивалась в прозрачную звонкость тишины. Когда мы шли по лесной чаще, наши ноги тонули в перемешанной с иголками траве, громко шурша нам в такт. Но мы поднимались дальше к вершине, оставляя позади величественные сосны и встречая плоские плиты скал, по которым мы прыгали почти беззвучно, открываясь со всех сторон ярко-синему небу. Гора с одной стороны резко обрывалась, словно зависая над простирающейся широкой равниной. Я замерла на месте, завороженно глядя сверху на зовущую вниз пропасть. Никакого звона, никакого гула. И только бесконечный головокружительный покой. Я не верила своим ушам. Моя кожа всеми своими порами слушала и впитывала в себя целительную тишину. Сотни килограммов тяжкого груза упали с моих плеч. Я хотела укрыться в укромном месте, где меня никто не найдет, лечь, вытянувшись в полный рост, и бесконечно смотреть на проплывающие надо мной безмятежные облака, вдыхая спасительный чистый воздух. Воспитательницы, которые шли с отставшей от меня группой, уже начинали беспокоиться. Их крики едва долетали до меня, и мое имя, эхом разлетавшееся по горам, замирало у моих ног, лаская мне слух.

Только найденная в горах тишина позволила мне заново открыть звуки, которые меня всегда окружали. Отзвуки тех дней до сих пор кажутся сущим пиром для моих ушей. За все каникулы я ни разу не воспользовалась резиновой грушей. Летящие струи водопада, нежное журчанье ручейка, шелест высокой травы, стон сгибающихся от ветра сосен, щебетание пичужек, звон коровьих колокольчиков, размеренные удары церковного колокола… и даже тиканье моих часов, скрип деревянного пола, дыхание запыхавшихся от быстрой ходьбы товарищей — каждый звук вызывал во мне взрыв удивления. Новый мир проникал в меня через возрожденные уши, вызывая приступы изумительной радости. Не той радости открытий звездного неба, которые происходили на балконе гостевого дома в Фекане, далекого и полного тайн неба, которое оставалось таким же таинственным, как и до подробных объяснений дедушки. Нет, теперь изумление обволакивало меня со всех сторон. Я жила им, я купалась в нем. Только теперь я осознала всю глубину неудобства существования с постоянным звоном в ушах. Раньше я пыталась принизить масштабы трагедии: подумаешь, пустяки какие, у других болезни посерьезнее. И я впадала в настоящую панику при мысли о том, что я вновь могу потерять счастье наслаждаться звуками жизни.

По вечерам я подолгу стояла под душем, смывая с себя накопленную за километровые прогулки усталость. Думаю, именно тогда, в этом запертом стеклянном ящике, в дверь которого уже стучали нетерпеливые товарищи по команде, я впервые рассмотрела свое тело, и оно, представьте, мне понравилось. У меня были стройные и крепкие ноги, которые не подводили меня в горах, моя грудь заметно округлилась, а через ее тонкую бархатистую кожу просвечивались тонкие сплетения прожилок. Я намылила тело и до красноты терла кожу, словно мыла не себя, а чужого человека. И все-таки это была я. Как смыть смущение с моего лица? Кто же я: та, что моет, или та, которую моют, та, что нежно намыливает кожу, или та, которая наслаждается пенными упражнениями? Я, наверное, вылила всю воду, которая там была, пока устраивала себе допрос с пристрастием. В раздевалке душевой висело большое зеркало. Но я так и не решилась перед ним сбросить с себя халатик и лишь долго стояла, глядя на свое отражение, и тихо твердила себе: «Лаура, Лаура Карлсон». Я была собой. Я была другой. Помутнение разума.

Когда после тихой прозрачности неба над Веркором я поднималась по темной лестнице нашего дома на улице Бьенфезанс, когда на пороге квартиры я услышала постукивание по полу бабулиной трости, когда меня окатил пыльный и затхлый запах нашего жилища, мне в ту же секунду захотелось броситься назад и бежать оттуда что есть сил. Груз отчаяния снова со всей силой надавил на меня. Я возвращалась в свою темницу, которую мне вновь предстоит делить с тремя сокамерниками. Паханша, так сказать, со своим неизменным костылем и трясущимися щеками и две ее шестерки, один — чахоточный, а другая, вот так новость, не замкнутая девчонка, а болтушка, хихикающая каждые пять минут. Эти двое родичей, мне кажется, даже особо и не осознавали, уезжала ли я куда, приезжала ли откуда. Бабушка с удовлетворением отметила, что я выгляжу отлично, взвесила меня, замерила мой рост и, довольная осмотром, поинтересовалась, мучает ли меня шум в ушах. Я ответила, что нет, все в порядке. Кумушки-прихожанки, которые получили отчет обо мне от бабули, пришли в восторг. Вновь потянулись серые, тусклые будни. До начала учебного года оставалась пара недель. Натали уже уехала из города. Мама продолжала искать приключения на свою голову. Мы все махнули на нее рукой. Я тоже любила прогуляться по улицам, но уже не шпионила за ней. Возможно, я просто хотела подражать ей. И после прогулок мне становилось легко и спокойно на душе.