Охотник за тронами - [22]
Глинский снова помолчал и снова, постучав перстнями по краю стола, проговорил со вздохом:
— Мой добрый давний друг — великий магистр Тевтонского ордена герцог Фридрих — стар и болен. Не он сейчас управляет орденом, а его правая рука и, кажется, голова — граф Вильгельм. Штатгальтер связан и с папой, и с императором Максимилианом, и с курфюрстами. Изенбург не все может, но знает он очень много, и поэтому я считаю поездку к нему делом первой важности. С поездкой тебе все же придется повременить — дождемся, пока вернутся мои люди от Василия Ивановича, Богдана Стефановича и Менгли-Гирея[24]. Хотя Изенбург нам и друг, лучше ехать к нему с тремя козырями на руках, чем с мелкой картой.
«Откуда тебе известно, князь Михаил, что твои люди привезут в Туров козыри?» — подумал Шляйниц, но, как обычно, промолчал.
Михаил Львович — видать, и вправду продал душу черту — на лету ухватил невысказанную мысль, проговорил задумчиво:
— Если мы получим неблагоприятные вести и козыри в этой игре фортуна сдаст не нам, то графу Вильгельму мы об этом не скажем. Вильгельм знает очень много, но не все. — И, улыбнувшись, добавил: — Всего даже я не знаю.
И было непонятно: в шутку сказал это Михаил Львович или же всерьез?
Часть вторая
Мятежник
Николка в земле пруссов
Сорокатысячный табор отбитых у татар полоняников недолго шумел возле посадов Вильны. Почти сразу же стало таять великое многолюдство — бесприютное, голодное, бездельное. Не было работы, а значит, не было ни хлеба, ни крыши над головой.
Даром кормить такую несметную ораву никто не хотел, да и не мог. Тысячи несчастных побрели теперь на юг по тем шляхам, по которым всего месяц назад гнали их татары.
Первые два-три дня сердобольные горожане еще подавали несчастным полоняникам хлеб, репу, молоко. Потом и этого не стало. Жители Вильны быстро сменили жалость на равнодушие, и еще быстрее на место равнодушия пришла злоба. Кому нужны были тысячи праздношатающихся голодранцев, готовых из-за куска хлеба на все?
Николке удалось прибиться к артели землекопов, что рыли ров и насыпали новый городской вал. Работа была такая большая — тысячи людей могли возле нее прокормиться. Только, положа руку на сердце, не по душе было Николке землю рыть.
«Что я, слепец подземный? — думал Николка, с ненавистью швыряя лопатой тяжелую глину. — Сделали из человека крота и думают, век буду здесь землю ковырять».
Прежнее его казацкое житье — под небом и солнцем, в обнимку с ветрами, с травами впереплет — казалось далекой сказкой.
«В неволе у татар и то лучше было, — приходили в голову ему и вовсе уж нелепые мысли. — Хоть надежда впереди какая-никакая была. А здесь как вол в хомуте».
Ко всему, как на грех, зарядили дожди. Земля стала липкой, тяжелой. И однажды, вымокший до нитки, уставший до изнеможения, Николка сказал себе:
— Шабаш! Был Николка землероем, да весь вышел.
Набравшись решимости, побрел он отыскивать артельщика.
— Чего тебе? — спросил артельщик.
— Уйти из артели хочу, дядя Аверьян.
— Далеко ль собрался?
— Не знаю куда, только не хочу боле землю рыть.
— А чего ж еще мужикам на земле делать, если не пахать да не рыть?
— Боронить можно, — обозленно проговорил Николка, — гулять по ней можно, зверя-птицу бить, коней пасти, да мало ли чего еще можно!
— Воинников и без нас довольно, а шастать бездельно надолго ли тебя хватит?
— Ты за меня не страшись, дядя Аверьян, поди, не пропаду.
Рыло оглядел паренька от лаптей до нечесаной желтой копны волос. И Николка понял, что в глазах главного артельщика цена ему — полушка.
— До субботы потерпи, трудолюбец, — с немалым пренебрежением произнес Аверьян, — а там пущай придет ко мне ваш старшой. Скажу ему, сколь ты наработал.
Николка повернулся и побрел обратно — рыть ненавистную глину и ждать неблизкого еще конца недели.
В субботу выдали ему семнадцать грошей и разрешили еще одну ночь переночевать в артельной землячке.
В воскресенье, на Симеона-летопроводца, Николка пошел на базар, по-местному — торговице, или же маркт.
На торговице народу было много. Явился юнец сюда не за товаром — отправился послушать, о чем говорят люди, порасспросить да выведать, куда лучше подаваться на зиму. Долго бродил по рынку безо всякой удачи, пока наконец в рыбном ряду не попался ему словоохотливый рыжий литвин, торговавший вяленой рыбой и неплохо понимавший по-русски.
Литвин сначала долго рассуждал, что народу сейчас везде много, хотя вольный человек дело себе завсегда найдет. Поклонись только помещику — тут же получишь теплый закут, деревянную ложку, полбу хлебать, но тут же и лишишься кое-чего: за лавку возле печи да за тертую репу подаришь ему волюшку. Однако не отказался литвин и Николке путь указать.
— Пойдешь от Вильны на полночь и держись все время левой руки, ближе к заходу, — говорил он, тыча рукой в пространство. — На исходе второго дня пройдешь большой город — называется Ковно, или Каунас. Дальше держись так же, а у людей спрашивай дорогу к морю, чтобы привела к неринге-косе Куршей или к замку-пилсу Мемельбургу.
— Там много рыбы и мало людей, иди туда, — сказал литвин. И, поискав слова, добавил уверенно: — Я сам там был. Можешь верить. Нет никакой работы лучше, чем рыбу брать, — покой и воля.
