Охотничье братство - [48]
Я развел их по избам, устроил у приветливых владыкинцев. Мы с Николаем Николаевичем побродили по деревне, знакомились с жителями. Он был в восторге от увиденного — и было от чего. Крестьяне жили хорошо. Строились дома. Много молодежи — правда, больше приезжих: школьники на каникулах и студенты. Все работают на полях и каждый день — так организовано дело — получают заработанное. По утрам на пятачок на середине деревни подавалось несколько подвод, запряженных сытыми, бойкими лошадьми. Все усаживались и ехали косить на пойменные луга Увери или на Ширь. Председатель колхоза Добряков, по ласковому прозвищу — Добряк, отказался сдать лошадей на колбасу, как тогда требовалось. Отбивался от начальства: «Что, мне народ в поле на тракторах возить? И солярку да всякую мелочь какую-нибудь тоже? Корма? Травы в нашей шири на тысячу коней — коси не хочу, прокормить легко».
Николай Николаевич, расспросив людей, поговорив с председателем, возбужденно, в своей обычной несколько экзальтированной манере, говорил мне: «Знаете, это здорово! Как люди живут! Значит, можно, можно. Теперь прямо модно шептать: колхозы, колхозы — пустые трудодни, работа за палочки. Сюда надо людей возить, показывать, что можно — и отлично!»
На открытие охоты мы с Николаем Николаевичем и моей ирландкой пошли на Ширь. Подходя к ней, увидели вдалеке на лугах два стада: поближе пегое, подальше серое. Пригляделись, дальнее стадо — журавли. Я рассказал, что каждый год в это время на Шири появляются журавли, постепенно скапливаются в огромный табун, делают регулярные облеты и в надлежащий день, поднявшись под облака, уходят на юго-запад. Мы полюбовались на дивную просторную и милую сердцу картину и уже Ширью пошли к речке на известный нам брод. Сняв брюки и сапоги, по пояс в воде, перебрались через речушку, что течет посередине Шири, — дно плотное, только вода выше сапог. Искра стала рядом с тропинкой прежде, чем мы оделись. Николай Николаевич, схватив с травы двустволку, босиком поспешил к собаке.
На открытии охоты.
Перебираясь, я подмочил табак, попросил у Николая Николаевича папиросу, получил — и мы вместе рассмеялись. Всю жизнь, и довольно часто, он бросал курить, убежденно и резко. Решив, — тут же дарил кому-нибудь свой портсигар. Отвыкнуть не удавалось, и вновь в карманах появлялись папиросные коробки. Кто-то преподносил новый портсигар — что дарить обеспеченному курящему мужчине к праздникам? — и тот жил недолго. И на этот раз, у ручья на Шири, он протянул мне коробку «Казбека», где, кроме целых папирос, были ломаные и желтая табачная пыль.
Так началась охота в тот памятный день.
Синее, чуть осеннее небо. Теплый ветерок гонит по небу и над самой травой светлые паутинки. Чуть поблекла, и потому золотится, осока. Идти легко: луга не мшистые, ноги не вязнут — мягко и бесшумно идем по невысокой отаве. А дышится… чист влажный воздух, пахнет приятно, памятно: свежим сеном и прибрежной мятой.
Перед нами сумасшедшим ходом челночит Искра, то и дело с полного скока застывая в абсолютно точной и недвижной стойке. Много красивого в охоте с легавой по перу, но есть ли что-либо более эффектное и впечатляющее, чем ирландец, скачущий по зеленому полю, — блики солнца отсвечивают, играют на его красноватой шерсти!
Дичь — почти половина на половину — бекасы и дупели. Их много, очень много. Искра слегка горячится. Я веду ее с ружьем за плечами. Николай Николаевич стреляет часто, еле успевая перезарядить ружье от стойки до стойки. Волнуется, мчится к вставшей ирландке бегом, мажет постоянно и — боже мой! — при малейшем перерыве жалуется, что мало птицы. Я только улыбаюсь и, пожалуй, радуюсь, что у Николая Николаевича очень плохие патроны: они туго вынимались, даже проваливались под экстрактор — и приходилось ковырять ножом, или у гильзы обрывалась головка — мы останавливались, шли на кромку луга, вырезали березовую палку-шомпол и, размяв картон, выбивали. Радовался я потому, что при таком темпе у стрелка назавтра не осталось бы ни одного патрона.
Припекало солнце, летнее, жаркое. Тренированная Искра не сбавляла хода, хотя и превратилась от воды и грязи из шелковой ирландки в черного пойнтера. Подавала одну птицу за другой, но мы устали и ужарели. Расположились на берегу ручья, впадающего в Кармановскую речку, в тени большой ракиты. Запылал огонек. Мокрую до кожи Искру я положил на кочку у костра, она улеглась благодарно, обсыхала, постанывала во сне. Вкусно почаевничали и сразу — встали-то до рассвета, — уснули. На солнце было незябко, спали крепко.
Я проснулся от близкого выстрела — за речкой были наши товарищи. Николай Николаевич говорил, будто не было перерыва:
— Все дело в людях, в них одних. Попался настоящий человек-хозяин — всё получилось.
Я понял, что он говорит о Добрякове, и рассказал, как тому тяжко — едва ли усидит на председательстве. Попало за оставленных лошадей, за категорический отказ сажать кукурузу. Правда — редкий случай, — приехали снимать, с новым председателем приехали, а колхозники, сколько бы раз ни переголосовывали, единогласно были против нового человека — точнее, против снятия Добрякова. И теперь у него сложное положение — хотят укрупнить и придают два отсталых колхоза. А там, как он людям говорил, не те работники, — «лодырь на лодыре, сбаловались накорень, их не перекроить».
