Охота - [12]

Наконец я решил ложиться уже окончательно, всерьез, и тут словно звоночек прозвенел у меня в голове. Нежданная мысль! Мне нужно было совершить еще один ритуал, чтобы стать достойным своего предназначения. Открыл потайное, недоступное для всех отделение своего портфельчика и достал оттуда гравюру: это был Пушкин. Воспроизведение знаменитого портрета кисти Тропинина. Лицо, в котором можно прочесть следы негроидной расы, огненные глаза, вьющиеся волосы, толстые губы. Но русский! Более русский, чем кто-либо другой, несмотря на африканские корни. Поэт искоса посматривал на художника, но на самом деле — не на него, на меня. Он смотрел только на меня, на меня одного. В моей колоде было два козыря: иконка и это волшебное изображение. Я не сводил пылкого взора с цветной литографии Пушкина, видел расстегнутый воротник, приоткрывающий могучую шею, видел чуть растрепанные бакенбарды, руку в перстнях… Я так хотел побывать в его времени, узнать его при жизни, влиться в круг его друзей, что в тот вечер, окунувшись в какое-то чудесное, ниспосланное свыше головокружение, несмотря на мои двадцать лет, стал-таки его современником. Настоящим современником. Как возможно, что такие чувства привязывают меня к нему столько времени спустя после его смерти? Достаточно ли быть преданным человеку, которого все полагают ушедшим, всем своим существом, до самой глубины души, чтобы он обрел в тебе жизнь и тепло? Я прикрепил гравюру к стене, чтобы она так же, как икона, постоянно была со мной, охраняла меня. И, выражая такое странное желание, я совсем не ощущал, будто совершаю святотатство.

С каждым днем сердце мое билось все быстрее и сильнее при мысли о содеянном и о том, что еще предстояло сделать. С каждым днем я все нетерпеливее ожидал ответа на свое письмо. Однако прошла неделя — и ничего! Я был уже почти что в отчаянии и, праздный, убивал время в прогулках по Парижу — иногда один, иногда с Даниэлем де Рошем. Таким образом я уже посмотрел все, что только можно было посмотреть в этом обновленном вроде бы Османом, в этом надменном городе. Но ни Триумфальная арка, ни Лувр, ни Нотр-Дам, ни Тюильри, ни набережные Сены, ни Елисейские Поля, ни чудеса, творимые на улицах газовыми фонарями (теперь освещали французскую столицу именно они), ни тяжелые, с империалами, омнибусы, которые катили и катили по улицам — ничто не радовало меня, ничто не отвлекало от моего тайного священного плана. И единственная надежда, которую я питал, вот так вот бродя целыми днями по городу, была — каким-то чудом, благодаря господину случаю увидеть где-то экипаж Жоржа Дантеса.

В одно из воскресений мне показалось, что я заметил этот экипаж в Булонском лесу. Тем утром мы прогуливались с Даниэлем, брели себе и брели пешком, следуя в своем движении по аллеям за чинной толпой в праздничных нарядах. Вокруг нас — от озера и к нему — сновали богатые коляски, и некоторые, несмотря на прохладу, с опущенным верхом. В колясках сидели обычно светские дамы или дамы полусвета: укутанные в меха, с перьями на шляпках, они, развалившись на удобных сиденьях, наблюдали внешний мир через лорнеты. Удалые наездники шагом ехали рядом с экипажами, лошади их были ухожены, из ноздрей животных шел пар. Было совершенно очевидно, как дамы, так и кавалеры прибыли сюда с одной-единственной целью: вызвать к себе восхищение. Здесь проходил всестоличный сбор хвастливой элегантности, щегольского соперничества, убийственных взглядов.

И вдруг я схватил приятеля за руку:

— Вон там, вон там!.. Посмотрите же!.. Уверяю вас, это экипаж Дантеса!

Даниэль запротестовал:

— Ничего подобного! Вы же сами отлично видите — что кучер, что упряжка не его! У него лошади рыжей масти, а эти серые в яблоках.

Я страшно расстроился, помрачнел. Радость обманула, меня вновь постигло разочарование. Совершенно очевидно, Дантес выбросил мое письмо в корзину, даже не прочитав. Интрига не состоялось, игра проиграна. Надо придумывать что-то новое. Сослался на страшную усталость и вернулся домой.

А после обеда отправился на улицу Вожирар — послоняться около Сената в той же тайной надежде встретить барона. Входные двери были распахнуты. С двух сторон высокого портика стояли навытяжку часовые. Время от времени с улицы Турнон сворачивала карета, въезжала в ворота и с грохотом ехала по вымощенному парадному двору. Надраенные до блеска стекла в окнах ослепляли меня. Все эти коляски, все эти двухместные кареты, должно быть, везли в себе людей исключительно важных — раз уж гвардейцы-часовые приветствовали по-военному. Наверняка барон Жорж де Геккерен дʼАнтес был среди них. Но как к нему приблизиться, когда все обставлено с такой помпой, когда за всем так бдительно следят? А никак! Бессмысленная затея! Я повернул назад, ушибленный собственным ничтожеством.

В тот же вечер я решился написать Жоржу Дантесу второе послание — напомнить свою просьбу, однако не успел этого сделать: на следующее утро я получил письмо в запечатанном красным воском конверте, герб на печатке был, несомненно, барона — корона, окаймлённая жемчугом! Я долго вертел в руках конверт, рассматривал его, не смея открыть, ноги еле держали меня, в груди теснило. Наконец осторожно распечатал — так, словно письмо могло взорваться в моих руках и опалить лицо.