Охота на сурков - [216]

— Может, вы помните Блондинку Ганзи из берлинского «Эльдорадо»? В тридцать третьем ей стало ясно, что она истинно арийский юноша. Блондинка Ганзи записалась в штурмовики и в тридцать четвертом, тридцатого июня, эсэсовцы расстреляли ее в Лихтерфельде[367].

Быть может, я начал вспоминать Данте, увидев профиль Манлио, стройного молодого официанта во фраке; как бы то ни было, на ум мне пришли строчки о «ступенях на чужбине», которые самый знаменитый в истории человечества поэт-изгнанник воспел шестьсот лет назад с чисто мужской печалью, воспел после того, как борьба за независимость Флоренции против попыток папы вмешаться бросила его в лагерь бесполезного и рокового сопротивления. Как стороннику Фридриха II Гогенштауфена (наиболее значительный в немецкой истории император, дистанция между ним и всеми остальными императорами была огромная), флорентийцу Данте Алигьери «пришлось уйти» из своей родной чудесной Флоренции; папская партия изгнала его из страны и приговорила in contumaciam[368] к смерти; дважды в последующие пятнадцать лет смертный приговор был подтвержден… А спустя двести лет пришлось бежать Ульриху фон Гуттену, немецкому гуманисту, рыцарю и солдату, страдавшему «французской болезнью»; в изгнании на Цюрихском озере он и нашел свою смерть. Спустя пятьсот лет после изгнания Данте должен был покинуть родину очень молодой драматург Георг Бюхнер, он умер изгнанником на том же Цюрихском озере; немного позже из родного Парижа был выслан один из крупнейших романистов Франции Виктор Гюго, более двадцати лет он провел на чужбине; в Лондоне почил в изгнании титан Карл Маркс, а через шестьсот лет после изгнания Данте бежал в Америку ученый из Ульма, величайший физик двадцатого столетия и титан, его прогнали с поста директора Института кайзера Вильгельма. За несколько дней до этого на носилках принесли к перрону Западного вокзала венского врача, тяжелобольного старика восьмидесяти одного года, его посадили в поезд, который шел в Кале — Дувр, в честь прибытия этого изгнанника, говорят, звонили все колокола в Оксфорде… Данте, Гуттен, Бюхнер, Гюго, Маркс, Эйнштейн, Фрейд…

И Черная Шарлотта. Именно этот несчастный случайно повстречался мне на запутанных дорогах эмиграции, он также оказался в изгнании. Наверно, наверно, он не был самым скверным человеком из всех, с кем приходилось делить удары судьбы.

— Манлио родом из Тессины, — рассказывал он вполголоса, — прелестный паренек. В прошлую среду (у меня в голове словно эхом отдавалось: в прошлую среду), когда это заведение открыли по случаю начала летнего сезона, я сразу же въехала сюда и попробовала завязать дружбу с Манлио. Клянусь вам, между нами ничего нет, я гожусь ему в матери. «Ох уж эти мне бедные богачи!» — говорит он мне по секрету. Видите тот столик напротив, за которым играют в покер? Жирный господин в черном пиджаке с белыми крапинками уже давно делает мне авансы. А тот с проседью, и с лицом, как сырой бифштекс — «около него стоит Манлио, — the Eleventh Baronet of Puntigam[369], не помшо точно фамилию.

— Пунтигам — это венское пиво, — возразил я.

— Я ведь сказала, не помню точно. Одиннадцатый баронет держит при себе Манлио в качестве талисмана, приносящего счастье в картах. Манлио должен стоять столбом возле одиннадцатого. В случае большого выигрыша баронет обещал ему награду — пятьсот франков. За это время одиннадцатый фон Пунтигам выиграл кучу денег. Как вы думаете, сколько он дал Манлио? Ни единого сантима. Не нахожу слов! Но Манлио ему мстит. Видите двадцатилетнюю красотку, которая сидит с одиннадцатым? Это его дочь. По виду чрезвычайно недоступная особа. Не правда ли? Но каждый день, когда папаша играет в теннис, красотка тайком пробирается в свои апартаменты вместе с Манлио. Манлио говорит: «Ей не мешает даже, что от меня разит потом, такая уж работа». Ах, эти бедные богачи! Понимаете, почтеннейший, медленно, но верно я становлюсь марксисткой.

— Лучше не надо, — сказал я. Мне все же удалось подозвать Манлио, рука моя, вытаскивавшая кошелек из кармана брюк, коснулась кобуры «вальтера».

«Вальтера»?

Невзирая на то, что Бальц Цбраджен отпал в качестве преследователя, я все равно не преминул, переодеваясь, снять пояс с патронами и пистолетом с пикейных панталон и надеть его на фланелевые брюки. Подсознательно эта тишина и спокойствие казались мне обманчивыми.

— «Indian love-call», медленный фокстрот, — прошептал Черная Шарлотта, — не хотите ли на прощанье потанцевать со мной один разок? Вам надо успокоить нервы. С хорошим партнером кружись без разговора.

Я поднялся и сказал тихо, но очень официально:

— Прощайте, господин Шварцвальд. Желаю всего наилучшего на ступенях чужбины.

— Почему вы хотите меня уколоть, дражайший? Думаю, что в Торонто мне не придется идти на панель.

Заворачивая к гардеробу, я издалека увидел Шарлотту: под руку с жирным покеристом в черном пиджаке с белыми крапинками он ковылял к танцплощадке.

Главный почтамт в Санкт-Морице; в большом центральном зале, куда я поспешно зашел, царило оживление. Перед окошечком, где выдавали письма до востребования, стояла очередь, извивавшаяся змеей. Я принципиально избегал тех мест, где стояли очереди: казарменных и лагерных столовок и уборных, окошечек в Университете в дни, когда выдавались свидетельства, касс киношек перед вечерними сеансами, канцелярий, где люди часами толкались из-за какой-нибудь бумажонки. Избегал в годы войны и в годы мира. Всех очередей, извивавшихся змеей; эти рептилии были мне не по душе. А вот и расписание бернинских поездов — ближайший поезд в Понтрезину, мой поезд, отходил через полчаса. К ряду темных будок, предназначенных специально для международных разговоров — все будки были заняты, — прилепилось несколько кабинок для междугородных переговоров, из остальных звонили по местным телефонам. Я вошел в будку, заполненную спресованным табачным дымом, отвратительным дымом, и приоткрыл дверь. Не так давно, впервые в Энгадине, я почувствовал приближение приступа аллергии и был напуган. На ближайшие полчаса я составил себе следующее расписание: позвонить в «Акла-Сильву», получить письмо Тессегье и уехать. Никакие силы мира не заставят меня отказаться от намерения отправиться через полчаса к Ксане. Номер телефона тен Бройки я помнил наизусть. Если он подойдет сам, я спрошу его, слышал ли он, читал ли он о несчастье с Джаксой? Надо думать, эта тема заставит его хотя бы на время забыть вчерашнюю, почти символическую пощечину.