Охота на сурков - [186]
Нечто вроде павильона с минеральным источником напоминает также бункер, поросший травой, без окон, с железной дверью, у Т. есть ключи от этой двери; внутри относительно тепло, Т. роется в сумочке, достает крохотный карманный фонарик — японский. Помещение похоже на чулан: поломанные садовые стулья громоздятся до испещренного пятнами бетонного потолка. Рядом венецианские качели, пришедшие в негодность; на каменном полу длинный матрас; воздух сырой, спертый, как в старом здании водолечебницы. Из-под земли доносится шум, Т. объясняет: «Это Инн». Я отвечаю: «Надеюсь, не крысы». Зеленый плюшевый мишка, Т. и я на матрасе.
Пятиминутный поцелуй, пол-лица у меня намокает от теплых слюней, моя рука в эластичном вырезе платья с блестками. Черт подери, она не носит бюстгальтера. У нее что называется стоячая грудь, грудь «фу-ты, ну-ты», теплый липкий пот от бурных танцев.
Ночь любви! К тебе пою.
Ты насытишь страсть мою.
Невольно я вспомнил баркаролу Оффенбаха, звучавшую над дедушкиным кабинетом благодаря радиоинженеру Сабо. Нет, пусть сгинут воспоминания, я хочу жить, ж, и, т, ь, прожигать жизнь из-за плохой жизни, превращать нужду не в добродетель, а в порок. Наше шушуканье заглушает журчание подземной реки, я повышаю голос. Надо раздеться, в одетом виде я не могу faire l’amour[287]. Губы у нее пышут жаром: «Совсем раздеться слишком опасно». Я: «Дверь но запирается?» Она: «Только снаружи». Помогает мне снять с нее трусики, но не дает снять пояс с резинками, резинки туго натянуты как струны контрабаса, врезаются в пышные бедра, зад до неправдоподобия мягкий, рука моя буквально чувствует, какой он розовый. «Иди сюда. Иди. Мы с тобой хитрые ребята. Правильно? Иди, Альберт. Иди». Ее пухлая рука расстегивает мой пояс (не ощупав его, не узнав, что он нашпигован патронами), находит пуговички, находит то, что ищет. Но я чересчур нервен, взволнован, раздражен и в то же время измочален. Результат психических и физических перегрузок за последние двадцать четыре часа. Грудь «тьфу-ты, иу-ты»… Неужели я опозорюсь? Она: «Иди сюда, иди, иди ко мне». Подземное журчание, потом ее внезапный визг, железная дверь распахивается.
Классическая сцена — двое застигнуты на месте преступления. Как говорят англичане, «caught with the pants down»[288]. В проеме двери слегка покачивающаяся мужская тень. Пьяный? Щелкает зажигалка. Да, это Ленц Цбраджен. С шутовской дурацкой феской на голове! В левой руке держит зажигалку, пламя которой колеблет бриз с озера, в правой — карабин. Из танцзала доносится праздничный гуд, «трюлюдю» чудо-кларнетиста. Треск хлопушек.
— Так-так, вот где вас, значит, нашел Солдат-Друг. Так-так! — Еще пять-шесть раз звучит это «так-так». Он спускает курок карабина. Щелк. (Знакомый звук.) Боюсь, пробил мой последний часик. И мой и Т. Я заранее все рассчитал, был готов к тому, что меня «уложат» братья Белобрысые или Мен Клавадечер. Но не Солдат-Друг! Писк Т., на сей раз идущий откуда-то из глубины, она держит перед собой зеленого плюшевого мишку, эдакий жалкий щит. Опять грозный голос Ленца:
— Так-так, значит! Паршивая девка, Верена. Шлю-ю-ю-ха-а-а проклятая.
Стратегически эта ситуация совершенно безнадежна, но при всем том она настолько дурацкая, настолько нереальная, что я не чувствую себя парализованным от страха.
Надо считать, что ты на войне. У тебя есть, стало быть, последний шанс. (На войне тоже предоставляют последний шанс.) Я ощупываю свой пояс. Вот «вальтер». По тут железная дверь со скрежетом захлопывается. В павильоне это прозвучало, как пушечный выстрел. Опять тьма кромешная. Т. ухватилась за мою руку пониже плеча, бормочет короткие молитвы, не значащиеся ни в одной литургии. Еще выстрел; уже в отдалении. Слабый, почти такой же, как треск хлопушек.
23 ч. 15 м.
Exitus Солдата-Друга.
Покончил с собой в только что сколоченной деревянной беседке для оркестра, выстрелил из карабина себе в рот. Призрачный дробный перестук на помосте для танцев; перед павильоном толпятся люди в шутовских шапочках, обсыпанные конфетти, с разноцветными фонариками в руках, из уст в уста передается: «Цбраджен нажал на курок разутой правой ногой, вероятно, большим пальцем». Экс-жокей Фиц растворился в толпе, Кадуф-Боннар, жестикулируя, говорит мне тоном соучастника: «Опять мы с вами присутствуем при самоубийстве. Сенсация!» Первым на место происшествия явился полицейский, капрал Дефила, сразу после него прибыла карета «скорой помощи» из кантональной больницы в Самедане, хирург в пальто поверх белого халата («Медицина здесь бессильна»). Затем пришел комиссар Мавень. Единственный свидетель самоубийства — пьяный, крестьянин из Мадулена, — навряд ли пригоден для допроса. О походе Ленца в павильон, кажется, никто не знает. Никто? Если бы только Т. не ревела так демонстративно, уткнувшись носом в плюшевого мишку! Бальц Цбраджен с трудом выбирается из густой толпы, идет к Верене; у него оранжево-желтый фонарик, оранжево-желтое лицо, шутовская турецкая феска на голове, плечи обсыпаны конфетти. Верена, громко всхлипывая, убегает в дом; там ее подхватывает maître de plaisir с одной серьгой.
