Охота на крутых - [21]

Иван не мешкая ухватил громадный «ящик» и поволок его к выходу вслед за бабкой. Хлопнула входная дверь, и Михай с Олесей остались одни. Она первой нарушила наступившую тишину, с подозрением глядя на него:

– Это ты... что там насчет любви говорил Ивану?

– Ах, это? – беспечно махнул рукой Михай. – Это я так, чтобы он не приставал. Ты бы видела, как заискрились его глаза при виде тебя – по короткому замыканию в каждом.

– Так ты... так ты!.. – от возмущения Олеся аж задохнулась, не находя слов. Наконец‑то прорвало. – Болван бесчувственный, бревно, крокодил толстокожий! Хоть бы соврал что‑нибудь про любовь, наплел какие‑нибудь сказочки! Мы ведь, бабы, на лесть падкие. Так бы до Москвы добралась в неведении. А то получил свое и успокоился. Как же – считай сама в постель залезла к нему, как какая‑то последняя... – не договорив, она зарыдала горько, взахлеб, размазывая по щекам краску. Михай бросился утешать ее.

– Ну что ты, как девочка маленькая, сразу: любишь – не любишь, плюнешь – поцелуешь... Я же тебе всего два слова ничего не значащих сказал – а ты в слезы. Пойми – мне уже не пятнадцать‑семнадцать лет, когда иной вьюнош, выпросив у девочки поцелуй, клянется ей в любви и верности до гробовой доски. Я видел – тебе было очень одиноко и тяжело прошлой ночью. И я утешил и скрасил твое одиночество, как смог. И не нужно мерить это сразу любовной меркой. Одно то, что я потянул тебя за собой, уже доказывает, что ты мне не безразлична. Но любовь... Нет, такими словами не разбрасываются. Одно дело сказать это в шутку, в кругу друзей или знакомых, и совсем иное – любимой женщине. Тем более – была у меня любовь. И раз уж зашел этот разговор о любви, давай доведем его до конца. После того случая я женился в жизни два раза. И оба раза развелся, прожив супружеской жизнью лишь несколько лет. Почему? Да потому что везде: во сне ли, наяву – передо мной стояла она – моя первая любовь.

– Расскажи мне про нее, – тихо попросила Олеся.

– Хочешь стихотворением? Я никогда, до ее смерти, не написал ни строчки, даже не подозревал, что смогу написать. Но это вылилось само по себе, из души. И запомнилось, наверное, на всю жизнь.

– Прочти!

Откройте, мне здесь так душно,

Ну что я, как в клетке зверь!

Но пялится равнодушно

Железом шитая дверь.

На голову – одеяло,

Забыться, уснуть, но нет–

Стучится в виски усталость,

И в сон наплывает бред:

Упали решетки с окон,

Под шинами – вновь проспект,

Единства моторов рокот –

В неполных семнадцать лет.

Мы – рокеры, дети ночи,

Мы соням – как в горле кость.

И фарами режем в клочья

Чернильную тьму, как плоть.

... Под шлемом – косая челка,

Глаза – бирюзовый цвет.

Сидит за спиной Аленка –

Девчонки милее нет.

– Люблю! – свищет ветер в уши,

Летит под колеса твердь

И мой мотоцикл послушен,

Будто прирученный зверь.

И дальний есть свет, и ближний,

Но так уж не повезло:

На каждую радость в жизни

Дается в запас и зло.

Вдруг – сбоку мелькнул протектор.

Удар! Темнота... И ночь

Уносит меня в карете

Куда‑то от жизни прочь.

Но выплыл. В подушке смятой

Из марли – лишь только нос.

Я в гипсе лежу распятый,

Как сам Иисус Христос!

Вот в тишине каленой

Врачей, заслонивших свет,

Глазами спросил: «Алена?!»

И был тишиной ответ.

В бреду замелькала челка,

И глаз бирюзовый цвет.

Ушла в никуда девчонка

В неполных семнадцать лет.

И суд был... Да что мне судьи!

Я сам – судья и палач...

А ночью все время будит

Теперь уж ненужный плач.

Но всех приговоров строже

Зрачков материнских боль.

И крикнуть хочу: «О Боже!»

Живу... а по сути – ноль.

И будто бы меч дамоклов,

Нависла ниточка слов.

Я слышу в ночи:«Будь проклят!

И ты, и твоя любовь!»

– Вот такая была любовь! – помолчав, сказал Михай. – Давно и недавно!

– А как же все‑таки будет у нас? – спросила, придвигаясь ближе к нему, Олеся.

– Знаешь, не хочу тебя и себя обнадеживать, чтобы потом не ранить еще больнее, – признался ей Михай. – Ведь жизнь моя нынешняя, как в цыганском таборе – все время на колесах. И в ней пока не запланировано место для женщины. Я имею в виду постоянную, до конца. И потом, что ты знаешь обо мне? Вполне возможно, что узнав прошлое и одну из сторон моего настоящего, ты возненавидишь меня. И получится у нас, как в том стихотворении.

Бардак разобранной постели,

Ночник вагонного купе,

В борьбе сплетенные две тени,

Ты мне чужая, я – тебе.

... Чуть сдвинув жадные колени,

Поправив смятое пальто,

Шепнула с деланным смущеньем:

–Ну победил, а дальше – что?

А что ответить? Сам не знаю.

Ведь в том вагоне, ты прости,

Сошлись две жизни – как трамваи

На разветвлении пути.

Сойдутся стрелки, разойдутся,

И дальше – каждому свой тракт.

Друг другу люди улыбнутся

Через окошко – просто так.

Вот так и наша – мимолетом,

Горящей спичкою любовь.

Тебя – на станции ждет кто‑то.

Мне – пересадка на Ростов.

Что до меня – отбрось сомнения,

Другого на перроне встреть,

Чтобы потом, во искупленье,

В аду смятенья не гореть!

– Ну спасибо ! Ну удружил! – ноздри Олеси гневно раздувались, лицо побелело от негодования. – Ты что же, не понял, что сравнил меня сейчас с обыкновенной вагонной шлюхой? Меня, у которой пол‑Москвы в ногах перевалялось, вымаливая разрешения послать букет роз за тридцать долларов. «Горящей спичкою любовь!» – передразнила она Михая, срываясь с места и запихивая в свой огромный чемодан разную мелочь. – Все вы, кобели нехолощеные, красиво поете, пока не трахнетесь с предметом обожания. А потом он сразу становится для вас БУ, предметом, бывшим в употреблении. И тотчас же обожание переносится на другой объект, стоящий внимания. Можно знать много стихотворений, красивых слов о любви, чести и достоинстве, но если здесь, – она прижала руки к груди, – вместо сердца трамвайный рельс, от таких людей надо держаться подальше! Ну и ладно, будем считать, что вчерашним трахом я рассчиталась‑таки с тобой за спасение моей жизни. Адью, трезвомыслящий человек! До Москвы я знаю дорогу! Деньги имеются, – и, уже взявшись за ручку двери, дрожащим от ярости и слез голосом добавила: –‑ И не вздумай бежать за мной – я на лестнице начну все на себе рвать и кричать «помогите, насилуют». Ух, до чего же я тебя ненавижу!