Охота на кентавра - [45]

— Да уж, узнают, — ухмыльнулся в рюмку Реклю.

— Пошел вон! — услышал Реклю и удивленно закрутил головой, не находя хозяина.

— Я, собственно, с заказом… Тут было не заперто…

— Пошел вон, — снова прозвучало с нажимом, и Реклю заметил пустые подрамники. «У него, наверное, творческий кризис», — решил он, но обратного пути не было, и он сел на одинокий стул.

— Я кому сказал? — вновь раздался зычный голос, и появился его обладатель, маленький человечек.

— Я вот шел мимо, смотрю: открыто, дай, думаю, зайду, — врал напропалую Реклю, чтобы не слышать трубного голоса хозяина. — Дело в том, что имею склонность…

— К чужим квартирам?

— К вашему таланту. В последнее время вы не выставлялись, вот я и думаю: не заболел ли наш славный живописец?

— Все! Кончился живописец. Офи-ци-ально! — проговорил Холкин, а Реклю стал медленно понимать, что тот пал жертвой нового закона «О защите творчества».

— Карантин! Так что прошу выметаться и не бередить мне душу!

— Понимаю, — Реклю стал действительно понимать, что заготовленное предложение о заказе прозвучало не к месту. — Я, собственно, пришел выразить свою солидарность… в душе.

— Что в душе?

— В душе я тоже художник, а душа болит, как и у вас…

— Ну что же, поговорим по душам. Может быть, ты и бутылку принес? Для души?

— Ага, — Реклю полез в портфель, мысленно благословляя предусмотрительность Бимова, который вручил ему насильно бутылку: «Это вам для большей художественности».

— Ну, давай, говори, я слушаю, — сказал подобревший художник.

— Мне очень нравится ваша картина!

— Так. Это какая?

— Это… Сейчас вспомню. «Экзальтация потребления»! — соврал Реклю и сам удивился своему воображению.

— Так. Не помню. Но имя красивое. Если напишу когда-нибудь, так и назову. А пока, извини, друг, я только в душе и пишу. Вот хожу, смотрю и пишу мысленно, черными красками.

— Это ничего. Я так всю жизнь пишу, успокоил художника Реклю. — Можно и так жить.

— Это тебе — ничего, а мне — что! — обиделся Холкин. — Как тебя звать? Ну и имя у тебя собачье! Так вот, Реклю, с той самой поры, как стала посещать меня мировая скорбь, художник я никудышный. Но подумал я, что делал какую-никакую работу в области духа, занимал нишу. Не в смысле брать, а в смысле давать. А сейчас из-за этого запрета на творчество я ее оставил. И забьется в эту нишу какая-нибудь тварь, еще хуже, чем я. Ты как думаешь?

— Непременно забьется!

— Так врт, Реклю, и возникло у меня вдруг чувство ответственности за свое предназначение и место. Пусть они придут ко мне и докажут, что тот, кто меня заменит, будет лучше меня, тогда я и сам уйду! А так, как они, нель-зя!

— Нель-зя! — повторил Реклю и удивленно оглянулся. — Где это я? Что нельзя? Пустая мастерская, всклокоченный художник. Все вспомнил.

— Я, собственно, вас выручить пришел, предложить работу. Мне душа ваша нужна, а не руки.

— Ты, что же, черт какой или Мефистофель?

— Нет, не черт я. У меня конкретная работа. Допустим, я имею все элементы картины, а как соединить их, не знаю. А вам это подскажет ваша интуиция.

— А как же запрет на творчество?

— Вам же запретили писать, а переживать как художнику не запретили? Вы просто прочувствуете то, что мы вам предложим. А потом снимем как сон или грезу. Разве это запрещается?

— А подвоха никакого не будет?

— Нет, все честно. И кому какое дело, что вам пригрезится?

— И закончится моя немота? Они думают, что наказали меня немотой, заткнули рот и связали руки? А душа сама скажет, верно?

— Верно-верно! Мы с ними поквитаемся! Вот подпишите здесь, — Реклю торопливо совал бумажку. — Здесь написано, что на риск вы согласны, а мы вам платим…

— Так вы утверждаете, что рвали цветы на лугу? — «бык» недовольно разглядывал художника.

— Как сейчас помню. Идешь, бывало, а они… — невнятно сказал Холкин, раскачиваясь. — Так и кишат, так и кишат… Ик!

— А почему он пьян? — обернулся «бык» к Бимову.

— Для активизации памяти, — не растерялся тот. — А врет он или нет, покажет зондирование — вещь объективная.

— Идешь, бывало, — продолжал делиться воспоминаниями Холкин, — смотришь, а она сидит, эта гадость, забыл как звать… Ик! Скользкая такая, пучеглазая и квакает. Тьфу!

— О чем это он? — не понял «бык». Но Бимов лишь многозначительно развел руками: кто знает?

— А, профессор, привет! — радостно обратился Холкин к появившемуся в дверях Реклю.

Но тот, к удивлению художника, не ответил на его приветствие и медленно обвел всех взглядом: — Кто здесь донор?

Вокруг Холкина мгновенно образовалась пустота, он удивленно оглянулся и пошатнулся.

Реклю медленно подошел к художнику и мягко взял его за руку, ласково заглянул в глаза: — Пойдемте за мной, — и увел за дверь.

Томительное ожидание прервал стук двери, вышел Холкин, обвел всех пустым, бессмысленным взором и сказал: — Привет! Ква-ква. Ик!

— Что это с ним? — спросил «бык», который ни разу не видел прозондированных.

— Его память сейчас совершенно пуста, как у младенца, — объяснил Бимов, испытывая непривычную неловкость.

— Ах, вот оно что! — понял «бык» и обратился к одному из своих телохранителей. Проводи пожилого человека… как мы договорились.

Тот поправил под мышкой пистолет и развязной походкой вышел вслед за Холкиным.