Охота на императора - [38]

– Где я? – спросил пожилой мужчина, осмотревшись по сторонам.

– В Третьем отделении, в Петербурге, – затушив спичку, ответил Еремин.

Лузгин утром передал ему ключ и посоветовал воспользоваться своим кабинетом на втором этаже, окна которого выходили на юго-запад, на набережную Фонтанки, от чего во второй половине дня натертый до блеска паркетный пол щедро заливался солнечным светом. Сам же адъютант пообещал спешно закончить свои дела в Кронштадте и прибыть как можно скорее для участия в допросе.

– Зачем меня сюда привезли? – пробормотал Горянский. – Неужели нельзя был повесить меня дома?

– Не будьте таким пессимистом, Федор Дмитриевич. Обвинение серьезное, да… но! Многое зависит от вашего поведения, от вашей искренности и чистосердечности, – Еремин тоже закурил, после чего сел за стол и принялся изучать папку с делом арестованного. – Так вы пишете?

– Уже нет. Теперь не знаю даже, смогу ли держать перо, – Горянский продемонстрировал свои дрожащие руки с неестественно согнутыми от переохлаждения пальцами.

– Тэксс… – Еремин часто барабанил пальцами по крышке стола, будто примеряясь, с какой стороны подступиться к филологу. – Императорский университет… Императорский, понимаете, Федор Дмитриевич. Как же вас так угораздило…

Горянский, докурив папиросу, затушил ее о край пепельницы и принял смиренную позу, положив руки на колени. Из первого своего тюремного опыта в Одессе он извлек важный урок – с этими людьми о чем-то спорить, и уж тем более, что-то доказывать – дело совершенно неблагодарное. Его все равно не поймут.

«Скрытный. На вопросы отвечает неохотно. Склонен к нервическим припадкам» – эту пометку, сделанную на второй странице аккуратным почерком какого-то полицейского чина из Одессы, Георгий Саввич зачитывать вслух не стал, но принял информацию к сведению.

– За что арестованы? – дознаватель неожиданно громко закричал, да так, что филолог вздрогнул.

– Там же все детально написано, господин жандарм… – Горянский, сохраняя остатки душевного равновесия, снял коричневый шерстяной шарф, который ему в последний момент успела накинуть на шею супруга.

Еремин встал, обошел стол и наклонился к арестованному так близко, что кожей почувствовал его тревожное дыхание:

– Мы не жандармы. Запомните, профессор, или как там вас… Мы – не жандармы. Вам бы лучше не запираться. Каторга покажется вам манной небесной по сравнению с тем, что я вам могу устроить в карцере.

Отведя голову назад, Горянский, чтобы не видеть злобного прищура дознавателя, закрыл глаза.

– Императорский университет! – продолжал кричать Еремин, вернувшись на место. – И ты, старый, плешивый писака, решил собрать деньги для организации покушения на императора?!

Открыв глаза, филолог продолжал смотреть прямо перед собой. Ни одна мышца на его лице не дрогнула.

– Вы знаете, господин дознаватель… Этот вопрос мне задавали уже ровно одну тысячу раз. Мне нечего добавить к сказанному, – громко и четко доложил старик.

Еремину слышать одесский диалект арестованного было крайне непривычно, и он усмотрел в этой фразе издевательский тон.

– Сгною! Заживо сгною! – Георгий Саввич снова ударил кулаком по столу.

– Что здесь происходит? – через секунду после того, как чайная ложка на столе, за которым сидел Еремин, подпрыгнула в стакане от удара по столу, открылась дверь, и Лузгин, на ходу снимающий пальто, окатил своего коллегу ледяным взглядом.

– Как вы быстро управились, Леонид Павлович! – Еремин поразительно изменился в лице и этот факт не ускользнул от внимания арестованного.

Адъютант повесил верхнюю одежду в шкаф, после чего с нотой раздражения обратился к коллеге:

– Позволите?

Еремин быстро поднялся со стула и передислоцировался ближе к дивану, чтобы уступить место хозяину кабинета и громко доложить:

– Арестованный Горянский. Федор Дмитриевич. Лингвист. Этапирован из Одессы.

– Не лингвист. Я филолог. Эта наука гораздо шире, – без стеснения поправил подследственный.

В интонации Еремина сквозила некоторая нота смущения. Этого этапа они с Лузгиным ждали уже который день, причем, ему, Еремину, в тактике дознания была отведена роль второстепенная. Лузгин составил перечень вопросов, детально пояснил начинающему дознавателю, как они будут выводить подозреваемого на чистую воду, и почему не следует давить на одесского интеллигента.

Отправившись в Кронштадт, к Завадскому, Леонид Павлович обратил внимание на застрявшую в снегу тюремную карету, долгое время колебался, и всё-таки приказал кучеру с половины пути возвращаться назад в отделение. Интуиция не подвела адъютанта. Это была та самая карета, которую они ждали.

– Еремин… – Леонид Павлович подвинул в его сторону чернильницу и письменный прибор. – Будете вести протокол.

Разительная перемена в поведении молодого дознавателя удивила и несколько даже обрадовала Горянского, да и человек в желтой перчатке вел себя совершенно иначе.

– Лузгин. Леонид Павлович, – представился адъютант, что вообще для арестованного стало полной неожиданностью. Те полицейские и жандармские чины, в руки которых ему довелось попасть в Одессе, такой манеры не имели. – Мне нужно в деталях исследовать обстоятельства вашего дела.