Ох, французы! - [13]

Сели играть в карты -- тетка с тремя подругами в кадриль, племянница с Лукою Андреичем и с глухою старою бабушкою в ломбер. Влюбленные занимались собою и смотрели больше друг на друга, чем на карты, а бабка между тем стирала свои ремизы, писала лишние на них, прикупала по два раза, брала вдвое за игры, крала матадоры, фишки и имела бесстыдство хвастаться счастьем. Княжна напомнила Луке Андреичу, что каретник принял ее за его сестру; любовник неосторожно вскрикнул: "О, помилуй Бог!" -- и оба покраснели -- княжна, отгадав мысль, а он, проговорясь. Но игра все успокоила; влюбленный сказал, "позвольте", влюбленная: "я вскрою", и бабка: "сампрандер". Пока играли, то все домашние девушки и женщины, раствори немного дверь, смотрели на Луку Андреича, и все в один голос говорили: "То-то молодец! то-то красавец! Дай Бог княжне быть за ним! Уж этот за себя постоит".

Девки знали от людей, а люди от себя, что барыня, барышня и Лука Андреич затеяли сватьбу. От людей у господ не может быть тайны: нет барина, который бы утаился от ближнего человека, и нет слуги, который бы не проникнул господина. Узнает один -- узнают и все, и для этого нет никогда тайны на свете.

Наконец, день кончился, все разъехались; влюбленный приглашен ездить, когда ему угодно, и уехал доволен своею судьбою и тем, что проговорился; но к успеху у него ничего не прибавлялось, а у тетки убавилась карета.

Глава XXXVI.-- Жизнь покойной кареты.

Карета сделает в жизни Луки Андреича столько же важное происшествие, как в древней истории похищение златого руна, Троянский конь и походы Александра Македонского. Она имела на свете сем подобную участь общих красавиц, которые в молодости дают в мире законы и моды, в совершенных летах идут на мир, а в старости ходят по миру. Она произведена была на свет в 1725 году, в городе Брисселе, славным каретником Симоном, на заказ одному духовному курфирсту, по случаю коронации Римского императора в Франкфурте. Там была в употреблении у его светлости; сын каретника перед отпуском ее объездил и умял; потом переходить стала из рук в руки к обер-гоф-маршалу, к шталмейстеру, к президенту, к профессору, к трем немецким баронам, к содержателю наемных карет, к прусскому майору, к саксонскому камергеру, к бременскому сенатору, к гамбургскому бургомистру, к любекскому синдику, к калмыцкому князьку, к русскому воеводе, к архимандриту, к Степаниде Кузьминишне и наконец каретнику в синем камзоле, который, вынув из нее все годное, ободрав дочиста, определил ей быть садком для кур-наседок.

Впоследствии сих переходов удивительно покажется лишь то, как она попала в руки к калмыцкому князьку; но сие объясняется занятием в 1759 году нашими войсками Берлина, при чем были и калмыки. Нет нужды сказывать, что сия действительно изъясненная карета множество раз была переделана и в починке, сколько раз ее перекрашивали, лакировали снаружи, набивали, обивали внутри, оковывали, переменяли ход, дышла, мазь, и первые ее хозяева тысячу раз ее б увидели, но никак не могли б подумать, что и они сами в ней езжали.

Сравняйте с каретою одну из тех красавиц, кои из прелестей своих делают открытый дом и подвижной магазейн; и согласитесь, что с каретою много сходства: она переходит так же из рук в руки, перекрашивается, чинится, клеится и продается за новую, только не к чему применить дышла и мази,-- можно б, да не должно: охотники до вольных художеств отгадают.

Глава XXXVII.-- Неприятное донесение.

Сколь мы быть должны благодарны провидению, что оно сокрыло от нас предстоящее! Забывая легко прошедшее, мы спешим жить в настоящем, нимало не думаем, что с нами случиться может чрез минуту; а если когда попущенное воображение покушается проникнуть в будущее, найти в нем сходственно с желанием беды или утехи, тогда неизвестность останавливает человека в его забытьи, принуждая признаться, что он перешел пределы дарованных ему чувств. Тот смеется за минуту жестокой напасти; другой хвастается счастьем перед совершенной гибелью, третий полон затей и предприятий на 50 лет, а через пять минут не будет в живых; все думают, придумывают, обдумывают, но не вздумают о косе смертной, коей удары с большою точностью и верностью размерены и распределены, как зубцы на колесах у самых лучших брегетовских часов. Но если б мы знали час смертный так, как день рождения, то б вместо, чтоб наслаждаться жизнью, занимались бы единственно и беспрестанно концом ее; тогда б суеты сует обратились в печаль печали.

На другой день после падения кареты тетка и племянница все утро занимались приятным разговором о надежде, что общее желание их увенчано скоро будет успехом. Устраивали ход сватанья, сговора, свадьбы и счастливой потом жизни; говоря о всем утвердительно, довели себя до того, что совершенно уверились в непременном исполнении своего намерения. Тетка уже уговорила, чтоб Лука Андреич заплатил за нее небольшой долг, а племянница обещала. Но это восхитительное расположение было в горнице; а что стояло за дверью и явилось -- чудо!

У Степаниды Кузьминишны правил домом и назывался дворецким крепостной ее человек, Сафрон Феклистов, коего она, для отличия, называла Феклистычем. Он был некогда женским портным, спился было до того, что кричал на барыню: "слово и дело", но после как-то установился и, быв женат на любезной сенной девушке, долгою жизнью схороня всех получше себя людей, дошел до высшей степени почестей в дворянском доме, то есть до дворецких. Он мужик был толстый и глупый, и грубый, и хотя из зависти и из места много раз были на него доносы в воровстве и в упущении господского интереса, но он во всем себя очистил и получил полное удовольствие приказанием наказать на теле доносчиков. На улице его все знали, да как и не знать, увидя один раз? Лучшее его упражнение было сидеть в колпаке и в халате на лавочке у ворот и заставлять мальчиков, для своей забавы, играть в бабки. Но теперь,-- в синем застегнутом предлинном сюртуке, в башмаках, на шее черная тафтяная веревка, неделю небритая борода и с кудрявою, хохлатою головою, в коей от седины не виден был пух, Феклистыч входит и начинает с барынею разговор.