Огюст Бланки - [32]

В регистрационной книге тюрьмы указывается под его именем в качестве профессии заключенного «пролетарий». Такой род своих занятий он определил еще на суде. Конечно, в этом проявилась некоторая претенциозность. Ведь он мог бы назвать себя юристом или журналистом, что гораздо больше соответствовало правде. Если считать слово «пролетарий» синонимом слова «рабочий», но Бланки не имел для этого никаких оснований, ибо рабочим не был никогда. Но слово «пролетарий» для него имеет совсем не тот смысл, какой в него стали вкладывать после «Коммунистического манифеста» Маркса и Энгельса. Бланки зачислял в разряд пролетариев все население Франции, за исключением нескольких сотен тысяч богатых людей. Присваивая звание пролетария, он скорее всего хотел объявить себя представителем угнетенного народа. Вместе с тем он определил этим свою жизненную роль, ибо занятие пролетария в данном случае соответствовало миссии профессионального революционера. Именно такую роль в эти годы окончательно выбирает Бланки.

Еще когда он лежал больной в Гренобле, к нему приходили сочувственные письма некоторых друзей. Среди них были и такие, в которых ему советовали серьезно задуматься над своей судьбой, наносившей ему все более чувствительные удары. Зачем ему, такому славному молодому человеку, очертя голову бросаться в эту безнадежную и опасную революционную борьбу? Зачем ему эта бесплодная политическая деятельность бунтаря, которая не может иметь другого результата, кроме тюрьмы? Мадам Кансон, завсегдатай салона Монгольфье, советовала ему «бросить эту революцию, положиться на время и добрую волю правительства, от которого и ждать улучшений». Совет вызвал лишь саркастическую улыбку Бланки.

Тюрьма не оказывала на него никакого воспитательного воздействия, на которое всегда рассчитывают хозяева тюрем. Как должное воспринял он очень быстрое окончание сравнительно легких условий тюрьмы в Версале. В конце января 1833 года его переводят в уже знакомую ему тюрьму Сент-Пелажи. Он сознательно развивает в себе единственное доступное ему средство противодействия тюремным тяготам — презрение к ним. Тем же самым он отвечает и на соблазнительные намеки и предложения тех, кто говорит ему о возможности лучшей участи. В этом отношении постоянную линию проводит его давняя приятельница мадемуазель Монгольфье, которая подробно рассказывает ему в своих письмах о своей приятной светской жизни, об интересных встречах, беседах в ее салоне. Собственно, уже с дней июльской революции между ними углубляется пропасть. Сейчас, в тюрьме Сент-Пелажи, ее письма становятся просто неприятными для него. И он ничего не пишет ей в ответ. Тем более что возвращение в Сент-Пелажи привело к новому резкому ухудшению его здоровья. Жаловаться и вызывать сочувствие он не желает. А его состояние таково, что даже тюремное начальство вынуждено вновь перевести его в больницу на улице Пикшос. Он уже не в силах стоять на ногах, его направляют туда на носилках.

Впрочем, в больнице он вскоре почувствовал себя лучше. И даже ответил на письма Аделаиды Монгольфье. Но не из-за вежливости или симпатии к ней, а чтобы внести ясность в их довольно странную дружбу. Тем более что одно из ее писем, в котором она жаловалась на невзгоды в жизни людей ее круга, вызвало его возмущение. 11 августа 1833 года он пишет ей: «Мадемуазель, я не отвечал вам из Сент-Пелажи. Я совершенно не согласен с вами в отношении нынешнего положения. Вы видите страдания богатых. Вас волнуют их скука и их затруднения. Я же вижу бедствия и нищету народа. Я не скрываю эгоизм своего поведения, поскольку я сам являюсь жертвой этой нищеты и этих бедствий. Я достаточно натерпелся от них за три года, хотя и имел возможность избежать их. Что касается нынешних преуспевающих людей, богатых или торжествующих, то они могут поменяться своей судьбой с нами, взять на себя наши страдания и уступить нам свои несчастья. Они всегда найдут людей, готовых на такой обмен. При случае вы сообщите им мое предложение. Из вашего последнего письма видно, что они так несчастны, что просто не смогут не воспользоваться с облегчением этой возможностью».

Бланки старается соблюсти приличия, сохранить любезный тон, но за его сарказмом явно стоит решение о разрыве. Вольно или невольно он демонстрирует благородство своей позиции, адресуя презрение друзьям Аделаиды Монгольфье, а фактически ей самой. Бланки дает понять, что судьба гонимого и преследуемого узника для него предпочтительнее презренного буржуазного благополучия. Разрыв со средой «благонамеренных» людей он доводит до стремления ограничить связь даже со своими родными. «Я вас также прошу, — пишет он из больницы в том же письме, — не сообщать моим близким, где я сейчас нахожусь. Чем дольше я остаюсь в одиночестве, тем для меня лучше. Хорошо бы как можно дольше не могли обнаружить мое местопребывание, пока я в таком состоянии. Я не могу помешать тому, чтобы оно стало известным, но я сообщу об этом сам, чтобы выиграть хотя бы один лишний день одиночества. Поэтому не говорите никому, что я здесь, ни моим друзьям, ни всем прочим. Сент-Пелажи имеет хотя бы одну положительную сторону тем, что там нет свиданий, а это благо для меня почти неоценимое. Нельзя не признать, что в своих благодеяниях правительство доходит до крайних границ, запрещая всем заключенным принимать своих родителей, своих матерей, сестер, жен. Ум и добродетель правительства достойны восхищения... В тюрьме остался один из моих друзей, который давно уже болеж. Представьте себе, этот бедняга не хочет умирать и отчаянно пытается продлить свое существование. К счастью, его мать и сестра не смогли пробиться к его убогому ложу. Они все время заняты беготней из одной канцелярии в другую, доставляя радость тюремному начальству, которое забавляется и играет ими, как в мяч, чтобы, вероятно, рассеять ту скуку, ужасы которой вы так бесподобно описали в своем письме, что по сравнению с ними страдания заключенных в тюрьме — истинное наслаждение».